— Почему он не сбежит от вас? — справился миссионер.

Канадец пожал плечами, что могло означать его полное неведение или его полное понимание.

— Тогда почему же вы не убиваете его?

Он снова пожал плечами.

— Отец мой, — сказал он после небольшой паузы, — время его не пришло. Это — злодей. Когда-нибудь я его разорву на мелкие кусочки. Терпение, он ничего не теряет в своем ожидании.

Наступил день, когда Леклер собрал всех волкодавов и на лодке добрался в Фоти-Майл до реки Покьюпайн, где ему было поручено компанией исследовать местность в течение весьма долгого времени. Затем он поднялся вверх по реке до Коюкука и добрался до заброшенного города Арктик-Сити. Через некоторое время он пустился в обратный путь и спустился по Юкону, заходя в поселения вдоль берегов. За эти бесконечные месяцы Батар получал неоднократно трепку. Он пережил и пытку голодом, и жаждой, и огнем, и, что хуже всего, — пытку музыкой. Как и все его собратья, Батар ненавидел Музыку. Он страшился ее, она действовала ему на нервы, и все внутри у него рвалось на части от этих звуков. Тогда он начинал издавать долгое завывание, завывание истинного волка, который в морозные ночи воет на луну. Это было выше всех его сил. Вот эта слабость в его борьбе против Леклера вызывала в нем стыд. И в самом деле, Леклер любил музыку так же, как и алкоголь, и когда его душа пыталась найти самовыражение, она прибегала к той или иной его страсти, часто к обеим сразу. А когда он пьянел, его мозг, экзальтированный новой гармонией, будил в его душе вдруг ту демоническую силу, когда ему нравилось мучить собаку, терзать, повторяя непрестанно:

— Ну а сейчас послушаем немножко музыку. Что ты на это скажешь, Батар?

У него была только старая гармоника, которую он тщательно хранил и берег. Это был лучший инструмент, который он смог купить в этих краях. И на этом язычковом инструменте он импровизировал самые неожиданные, фантастические мелодии, никогда ранее не слышанные им. И тогда Батар, у которого перехватывало дыхание, сжимались клыки, пятился в самый дальний угол хижины, а Леклер, играя на своей гармонике, с дубиной под мышкой, следовал за животным по пятам. Вначале Батар сворачивался в клубок, а потом, когда звуки становились все ближе и ближе, он поднимался, прижимаясь хребтом к стене и выставляя передние лапы, начинал ими махать, как если бы он хотел отдалить от себя эти звуковые волны. Зубы его сжимались, его била дрожь, и от молчаливого ужаса и сам он весь съеживался. Теряя контроль над собой, он приоткрывал пасть, и из его глотки доносились глубокие вибрации на таком низком регистре, который только может воспринимать человеческое ухо. А потом, раздув ноздри, округлив глаза, вздыбив шерсть в беспомощной ярости, он испускал волчий рык: сначала это было глухое рычание, потом оно набирало силу и, наконец, взрывалось на мучительной, и замирало на скорбной, заунывной ноте… Крик продолжался на октаву выше; разрывалось сердце, ослабевало страдание, а потом все вообще исчезало, рассеивалось, чтобы медленно умереть.

Спектакль этот был достоин ада, а Леклер с дьявольским умением догадывался о самых чувствительных клеточках животного и при помощи тремоло и рыданий на минорных нотах подталкивал его к вершине страданий, ожесточения. Через сутки после этих неописуемых пыток Батар становился растерянным, с расшатанными нервами, вздрагивающим от малейшего шума, начинающим бояться своей собственной тени, но по-прежнему оставался злым и властным со своими сотоварищами по упряжке. И тем не менее он все еще не был укрощен, а посему более, чем когда-либо, казался мрачным и молчаливым. Он жил в ожидании своего часа с терпением, которое начинало интриговать Леклера. Целыми часами собака лежала у огня, неподвижная, и смотрела на своего хозяина глазами, полными ненависти.

Часто человек чувствует себя в схватке с самой жизнью, с самой ее сутью… Это — непреодолимый порыв, который подчас толкает сокола прорезать небо, как стрела молнии, который заставляет дикую утку лететь через всю равнину и который в момент нереста гонит лосося в быстрых водах Юкона, гонит на целых три тысячи километров. И Леклер тоже испытывал нужду выразить свое собственное превосходство, подогреваемое крепкими напитками, шумной музыкой и Батаром. И он предавался разнузданным экспериментам, противопоставляя свою мелочную силу целой вселенной и бравировал настоящим, прошлым и будущим.

— В этом что-то есть! — восклицал он, когда ритмичный бред его разума затрагивал чувствительные струнки Батара и провоцировал заунывное и долгое завывание. — Вот так я заставляю его выступать… Вот так! Ха-ха! До чего ж забавно, очень забавно!! Священник поет, женщины молятся, мужчины ругаются, птицы делают "чирик-чирик", а Батар: "Уay-yay!"… И все это похоже… Ха! Ха! Ха!

Отец Готье, духовник, однажды обвинил его в безбожии. Но своей проповеди он больше никогда не повторял.

— Вы говорите, что я буду проклят? Может быть, отец мой. Ну что ж, тем хуже! Буду трещать в огне ада, как елка на костре стойбища, так ведь, отец мой?

Но все имеет свое начало и свой конец, как доброе, так и злое… И Леклер Ле Моди не был исключением из этого правила. Летом, когда обмелели реки, в лодке с шестом он отплыл из Мак-Дугла в направлении Санрайза. С ним находился некий Тимоти Браун, когда они отплыли из Мак-Дугла, но в Санрайз он прибыл один. Позднее стало известно, что они поссорились в начале пути, так как "Лизи", старый десятитонный пароход, уйдя на сутки позже Леклера, прибыл в Санрайз на три дня раньше него. Когда Ле Моди пристал к берегу, в плече у него зияла дыра от пули.

В Санрайзе была открыта шахта по добыче золота, и жизнь в городе изменилась полностью, и во всем. После появления нескольких сотен искателей, продавца виски и с полдюжины игроков-профессионалов миссионер увидел, как в мгновение ока результат его долголетних трудов среди индейцев превратился в прах.

Когда скво занимались только тем, что варили фасоль или поддерживали огонь в очагах холостых шахтеров, а их мужья выменивали теплые меха на бутылки с темной жидкостью и на поврежденные часы, добрый пастор, ложась, в постель не раз повторял: "Господи, спаси мою душу!" — ну и отправился в длинное путешествие в длинном, грубо сколоченном ящике. После чего игроки перетащили свои столы с рулеткой и "фараоном" в хижину миссионера, и постукивание жетонов и стаканов раздавалось там с зари до наступления сумерек.

Так вот, Тимоти Брауна очень почитали среди этих "искателей приключений" Севера. Упрекали его только за вспыльчивый характер и за слишком большую драчливость. Мелкие грешки, в общем-то, которые ему охотно прощали, за его доброе сердце и благородство. Но ничего не складывалось в пользу Леклера Ле Моди, и чаще всего вспоминали о его вероломстве. И поэтому, если одного любили, то друг ого ненавидели. Как только увидели его с перевязанным плечом (ему была наложена антисептическая повязка), люди из Санрайза препроводили его к судье Линчу.

Дело было — чего уж проще. Он поссорился в Мак-Дугл с Тимоти Брауном. И в компании последнего выехал из Мак-Дугл. А в Санрайз он прибыл один, без Тимоти Брауна, Значит, учитывая все вышеизложенное, все единодушно пришлите выводу, что Леклер убил Тимоти Брауна. С другой стороны, обвиняемый признавал точность только какой-то части этих фактов, но конец истории рассказывал по-своему. В тридцати километрах от Санрайза (он вместе со своим спутником вел свое судно, маневрируя вдоль скалистого берега) вдруг раздались два выстрела. Тимоти Браун качнулся прямо над бортом судна, и его рана окрасила воду, а сам он пошел ко дну. Что касается самого Леклера, он рухнул на дно лодки с обжигающей раной в плече. Он лежал, недвижимый, и рассматривал берег. Через некоторое время два индейца показали головы, вышли на берег, неся пирогу из березовой бересты. И когда они опустили ее на воду, Леклер выстрелил. Пуля задела одного, того, кто наклонил голову в воду, как Тимоти Браун.