одном учреждении на высоких должностях. Они и так, несмотря на все ухищрения и предосторожности, иногда вынуждены стоять на одной операции, что в принципе противоречит хирургической этике. А вдруг ошибка? Вдруг забытый тампон или инструмент в брюшной полости? Как тогда муж с женой будут свидетельствовать друг против друга? В теории то были разумные резоны, но в действительности Элеонора боялась, что новый кадровик начнет заново проверять ее анкету. По этой же причине она не поступала в медицинский институт, хоть чувствовала, что высшее образование ей вполне по силам. Происхождение висело как дамоклов меч, от малейшего неосторожного движения грозя поразить не только ее саму, но и всю семью. Только коллеги не сдавались, приходили уговаривать сначала поодиночке, потом целыми делегациями, и наконец парторг налетела на Костю, что он развел домострой и мракобесие, а сейчас, между прочим, не царские времена, и женщина тоже человек, имеет право двигаться по служебной лестнице не хуже мужчины. После этого серьезного внушения Элеонора решилась. В конце концов, категорический отказ от хорошего места тоже вызывает подозрения. Рискнула она не зря, анкета, кажется, была пролистана по диагонали, и вскоре Элеонора уже злилась на себя, малодушную. Пуганая ворона куста боится, и она чуть не упустила интересную и ответственную работу из-за каких-то выдуманных страхов! Все-таки общество еще не окончательно сошло с ума, кровавый туман революции рассеялся, и тому, кто честно работает и не лезет к партийному корыту, совершенно нечего бояться. Так она думала тогда.

И действительно, эти два года подарили ей ту чистую радость, которую испытывает человек на своем месте, когда делает то, что знает и любит, а плоды его трудов не пропадают втуне. Только парторг, видимо, считала себя кем-то вроде крестной матери Элеоноры и периодически вызывала ее для наставлений и душеспасительных бесед.

– Садитесь, товарищ Воинова, – сказала парторг, указав ей на высокое кожаное кресло. Сама она легко выскользнула из-за своего массивного стола, включила верхний свет и задернула тяжелые шторы цвета красного вина. Рядом с ними красный флаг, прибитый в простенке возле бюста Ленина, казался особенно ярким и каким-то несерьезным. Равно как и гипсовый вождь мирового пролетариата выглядел по-сиротски возле бронзовых голов Гиппократа, Пирогова, и, кажется, Луи Пастера.

Элеонора села на краешек кресла, как школьница, сложив руки на коленках. Кабинет у товарища Павловой был роскошный, богаче и внушительнее большинства профессорских кабинетов, но, несмотря на академические атрибуты, оставшиеся от прежнего владельца, в нем совсем не хотелось восхищаться достижениями науки.

Партийные и административные органы изрядно потеснили профессоров и клиницистов, переселив их в кабинеты поменьше, попроще, в одно окно, а не в два, а кое-кого и просто в каморку под лестницей, с мебелью не из резного дуба, а из рассыхающихся дощечек, и стеллажи там, казалось, готовы были превратиться в дрова от одного неосторожного взгляда, и старинных книг с кожаными корешками в них было поменьше, и портреты великих медиков не взирали требовательно и ободряюще со стен, но сразу чувствовалось, что хозяин скромной кельи занят чем-то хорошим и важным для человечества.

Здесь же великолепие старинной мебели создавало гнетущую атмосферу, даже Маркс с Энгельсом на портретах будто недоуменно переглядывались, мол, куда мы попали. Только Ленин смотрел хитро и довольно своими гипсовыми раскосыми глазами.

В таком кабинете нельзя прохлаждаться, размышлять о всяких мелочах. Здесь от хозяина требуется вершить судьбы, тревожить покой мраморной чернильницы только для того, чтобы начертать резолюцию казнить или помиловать. Всем, и посетителям, и самому хозяину этого святилища следует понимать, что, если вокруг человека столько ценных вещей, значит, и он тоже ценен, тоже необходим, важен, добротен и увесист, как дубовый стол, кресло с готической резной спинкой, пушистый ковер на полу и другие вещи, раньше украшавшие интерьеры эксплуататоров, а теперь перешедшие на службу народу.

Элеонора приготовилась выслушать очередную филиппику о том, как важно не терять бдительности, особенно ей, беспартийной руководительнице с ослабленным классовым чутьем. Слова эти были затерты до полной потери смысла, если допустить, что он там когда-то был, иногда Элеоноре даже казалось, что партийцы произносят свои речи как заученную молитву, разве что не крестятся на портреты Ленина и Сталина. Что ж, человеку нужен ритуал, а в чем он состоит, вопрос второй.

Однако в этот раз товарищ Павлова не стала заниматься демагогией, а сразу перешла к делу:

– Что можете сказать о медсестре Антиповой?

Элеонора удивилась конкретному вопросу, редкости в устах партийного работника, внутренне поморщилась и чертыхнулась, а вслух сказала, что сестра как сестра.

– Политически Елена Егоровна во всяком случае вполне благонадежна, – добавила она, – у меня к ней вопросов нет.

– Зато у нее к вам есть! – воскликнула Марья Степановна и стремительно выдернула какой-то листок из наваленной на столе горы бумаг.

Элеонора вздохнула. Если парторг хотела застать ее врасплох, то в этот раз не получилось.

– Из данного документа следует, что вы, товарищ Воинова, совсем зарвались, барыней себя возомнили, – парторг зачем-то потрясла листочком перед лицом Элеоноры, будто сей жест придавал доносу правдивости, – относитесь к подчиненным как к прислуге, а это недопустимо.

– Да-да, не те времена, – вздохнула Элеонора.

– Вот именно, товарищ Воинова, не те! – С грохотом выдвинув кресло, парторг вернулась на свое место и сурово уставилась на посетительницу, сцепив руки в замок. – Не те!

«Напомнить ли тебе, что в те времена к прислуге относились с уважением? Так, по крайней мере, было принято среди благородных людей… Если человек оскорблял нижестоящих, то с ним старались дела не иметь. Не веришь угнетательнице, спроси хоть у Пелагеи Никодимовны, бывшей угнетенной!»

Только вслух Элеонора не отважилась это произнести, потупила взгляд и промолчала.

– Антипова сообщает, что вы злоупотребляете служебным положением…

– Почему вам?

– Что, простите?

– Почему именно вам она это сообщает? Если она недовольна моей работой, то должна доложить об этом начальнику операционного блока или в профсоюз.

Товарищ Павлова нахмурилась, забарабанила по столу длинными пальцами. Было похоже, будто большой паук бежит на месте.

– Будьте спокойны, она обращалась в эти инстанции, но там ее не стали слушать, к вашему, между прочим, счастью. – Павлова прищурилась: – Поэтому пришлось идти ко мне, ибо я тут специально поставлена блюсти интересы простого рабочего человека.

Элеонора промолчала. Несколько тягостных мгновений парторг глядела на нее, потом вдруг снова поднялась, заходила по кабинету.

– Мне нелегко здесь, – заговорила она просто, как с подругой, – много старорежимного, чуждого элемента, от помощи которого пока невозможно отказаться. Как его укоротить, обуздать, чтобы знал, что он тут больше не хозяин? Как отучить от барских замашек?