умирал от жажды, а ты держала в руках последний в мире стакан воды, – припечатал Захар. – Ты ходячая катастрофа. Ты красная кнопка на ядерной бомбе. Даже не так: ты и есть эта самая ядерная бомба, после которой на земле не останется вообще ничего живого! Ты назойливая, шумная, эгоистичная, ты просто физически не способна уважать ничьи желания, кроме своих! И, знаешь, что? Я просто не хочу с тобой жить. И не буду.

В воцарившейся тишине стало слышно, как где-то капает вода. Наверное, Захар не до конца закрыл в ванной кран. А может, это Катино сердце обливалось кровью от обиды и несправедливости. Неправда. Каждое чертово слово Захара было абсолютной, чистейшей неправдой! Катя, конечно, была далека от идеала, и да, иногда она и правда бывала слишком настойчивой, мстительной, вредной… Но таким чудовищем, каким описал ее Захар, – никогда!

Уж, конечно, ей стоило промолчать в этот раз. Или попытаться его умаслить. Или… Ой, да какая разница! Все равно она не могла пересилить себя.

– Знаешь, что… – Катя отбросила косу за спину и выпрямила спину. Теперь они с Захаром стояли почти нос к носу – точнее, нос к кадыку – и Катю чертовски бесило, что он возвышается над ней, будто фонарный столб. На мгновение у нее мелькнула шальная мысль забраться на кофейный столик, но Катя тут же отмела ее как совершенно нелепую. Вместо этого она вздернула подбородок вверх и стиснула кулаки. – Вовсе не обязательно быть таким… таким говнюком! Может, ты и стал выглядеть как суперзвезда, но в душе остался все тем же отстоем. Катись ты к черту с этими своими плечами, татуировками и дурацкой сережкой в дурацком ухе. Могу поспорить, в переводе этот иероглиф означает слово «суп». Или «свиная блевота», которой ты, кстати, и являешься.

– Все сказала?

Катя с достоинством кивнула.

– Тогда пока-пока.

Захар снова упал в кресло, а на столике рядом настойчиво завибрировал его телефон.

– О, а вот и мамуля как раз звонит. – Губы Захара растянулись в улыбке. Подхватив телефон, он слегка помахал им в воздухе. – Обрадую ее новостями о том, что ты съезжаешь. Привет, мамуль. Нет, что ты, не мешаешь, я один.

Униженная, Катя развернулась на пятках, промаршировала в коридор и принялась яростно распутывать шнурки на кроссовках. В груди росла и ширилась холодная дыра. Что же ей делать? Кроме этого засранца она вообще никого в Москве не знает! Только Таби, но даже Катя понимала, что проситься на порог к однокурснице, с которой познакомилась пару часов назад, – не лучшая идея.

Ночлежка?

Вокзал?

Может, ей стать чьей-нибудь содержанкой? Эскортницей?

Усевшись прямо на пол, Катя швырнула идиотскую кроссовку в стену и закрыла лицо руками. Уж, конечно, она не собиралась плакать, но глаза все равно обожгли злые слезы. Хотела бы она не принимать чужие слова близко к сердцу. Хотела бы быть холодной, уверенной в себе, непробиваемой. Но, может, именно эта чувствительность и делала ее художником? Иногда Кате казалось, что у нее просто нет кожи. Нет никакой брони или доспехов, поэтому ее постоянно ранили и задевали другие люди, события в мире, несправедливость. А Захар точно был к ней несправедлив! Катя тихонько всхлипнула и зажмурилась. Ну и черт с ним! Зато ей, в отличие от некоторых, не приходилось смотреть на мир сквозь узкую полоску забрала собственного высокомерия, поэтому она точно знала, насколько этот самый мир прекрасен во всем своем несовершенстве.

И стремилась выразить это в рисунках.

В голове навязчиво крутились обрывки обидных слов, брошенных Захаром в пылу ссоры. Если бы он дал ей вставить хоть слово, то узнал бы, что хотела сказать Катя. «Но ты же не хотел со мной играть!» Глупо? Еще бы! Но только не для маленькой девочки, которая в детстве хвостом ходила за Захаром и смотрела на него щенячьими глазами. Он знал все – вообще все – на свете. Поэтому в конечном счете все ее проказы (ну, большая их часть), все безумства сводились к тому, чтобы привлечь внимание Захара. Заставить его увидеть в ней друга, а не обузу!

Если она и возненавидела его в итоге, то только за то, что ей это так и не удалось.

Катя провалилась в свои мрачные мысли и не сразу услышала, как голос Захара изменился. Из самоуверенного и веселого он стал… полным ужаса? Катя отняла руки от лица и прислушалась.

– Нет! Мам, нет!

Звучало так, словно Захара вот-вот хватит инфаркт.

– Нет, тебе не нужно переезжать ко мне в Москву. Нет! Мам, да не нужна мне никакая женская рука, я прекрасно справляюсь сам.

Катя хмыкнула. Как же…

– Да хорошо я кушаю! – в отчаянии взвыл Захар, и Катино хмыканье сменилось беззвучным ржанием. Так его, тетя Вика, так его!

– Нет. Я сказал «нет», мам! – рявкнул Захар. Воцарилась долгая тишина. – Извини, ты права. Да, я не должен был повышать голос. Да. – Снова пауза, после которой в голосе Захара зазвучала такая мука, что Катя почти ему посочувствовала (нет). – Ладно. Ладно! Будет твоя Катя жить у меня. Хорошо, не твоя. Только не надо ко мне переезжать, пожалуйста. – Возникла новая пауза, наполненная мучительным зубовным скрежетом. Наверное, мама читала Захару нотацию. А Катя в это время мысленно прыгала за ее спиной с помпонами, как чирлидерша. – Угу, как скажешь. И я тебя. Пока, мам.

Кате показалось, что прошла целая вечность, прежде чем возле ее носков с динозаврами остановились чужие голые ступни. Одна из них нервно стучала пяткой об пол.

– Ладно, – проскрипел Захар, когда Катя наконец подняла к нему лицо. – Можешь оставаться.

Побитый жизнью красный чемодан победно сверкнул глянцевым боком в лучах заходящего солнца.

Глава 6

Все пошло наперекосяк, и виноват в этом, конечно, был только Глеб.

Собственный план казался Таби гениальным в своей простоте.

Шаг первый: дежурить у дверного глазка, пока соседская дверь не начнет открываться.

Шаг второй: выскочить из квартиры одновременно с Глебом, сделав удивленное лицо.

Шаг третий: милостиво разрешить ему подвезти ее до университета.

В том, что Глеб предложит ее подвезти, Таби не сомневалась. Это же Глеб, он хороший! Не то что она.

Шли минуты. На лестничной клетке так и не появилось никаких признаков жизни, а соседская дверь оставалась запертой. Таби пошарила в кармане клетчатой рубашки, надетой поверх укороченного топа, и вытащила телефон. Семь двадцать три. Ну и где он, спрашивается? Она уже тринадцать минут трется возле двери и все без толку. Может, проспал?

Глеб