– Сейчас его отправили обратно в Париж, на суд. И уж если ему не отрубят голову, то в мире нет справедливости.

По заведенной традиции в день своего рождения Анри отправился на обед в дом матери. Как всегда, его тепло поздравили Жозеф и Аннет, а также повар и горничная. Анри изо всех сил старался вести себя непринужденно и делал вид, что безумно рад своему тридцатичетырехлетию.

На улице зарядил дождь. Анри приехал на Вандомскую площадь. Мириам опаздывала. Он закурил сигарету и сделал несколько нервных затяжек. После обеда у матери настроение у него испортилось окончательно, он ненавидел самого себя. Бедная мамочка! Каким тяжким крестом он был для нее! Она чувствовала: с ним что-то не так, и беспокоилась за него. Хотя если уж на то пошло, то ему тоже было за себя страшно… Он боялся, что Мириам бросит его, боялся своего пристрастия к выпивке, боялся будущего, наконец… Интересно, где ему придется встречать свой следующий день рождения? Ведь к тому времени Мириам уже точно не будет с ним. Ведь только потому, что она вся вот такая замечательная, она не прогнала его еще, не послала ко всем чертям вместе со всеми его подозрениями, расспросами и ревностью…

Сквозь мокрое от дождя окно Анри видел, как из здания выходили последние работники. Почему же она не идет? Что ее задержало? Возможно, какой-нибудь старый козел делает вид, что выбирает платье для жены… Пристает к ней… А что, если она с милой улыбкой сует себе за корсет его визитную карточку? А если даже и так? Что с того? Ему-то какое дело? Какие у него права на нее? Разве это ее вина, что она его не любит? Разве она не дала ему гораздо больше, чем любая из девушек за всю его жизнь? Но нет! Ему и этого было мало! Он хотел непременно получить и то, чего она не могла ему дать. Ему не хватало слов любви, взглядов, вздохов, влюбленного щебета на скамейке в парке! И если уж он оказался таким идиотом, что влюбился, то разве нельзя было помалкивать об этом? Но нет! Ему надо было непременно выложить все как на духу. Он чувствовал себя влюбленным школяром. А ему, между прочим, уже тридцать четыре! Тем утром в Аркашоне, в тот «божественный час» он поклялся себе, что избавит Мириам от необходимости созерцать жалкого, отвергнутого любовника. Так зачем же он изводит ее? Почему? Черт побери, почему? Да потому, что любит. Вот и все. Потому что он безнадежно в нее влюблен…

Влюбленный человек не в состоянии адекватно оценить ситуацию, он даже утрачивает возможность здраво рассуждать. Влюбленный думает сердцем, вместо того чтобы напрячь мозги, и это превращает его в идиота – жестокого и эгоистичного. Ведь сердце – это просто мускул для перекачки крови, не предназначенный для того, чтобы с его помощью думали…

– Анри, извини, что я опоздала.

Он не заметил, как Мириам подошла, и рассеянно уставился на нее.

– А, это ты! – в конце концов вздохнул с облегчением. – А то я уж заволновался…

– Извини. Тем более сегодня, в твой день рождения… Но я ничего не могла поделать. Как раз перед закрытием мне досталась клиентка из тех, кто не знает, чего хочет и никак не может решить. Я, наверное, показала ей все платья, которые только были в магазине, и в конце концов она купила лишь пару перчаток! Уф! Как же я устала! – Она улыбнулась ему из-под вуали и взяла его за руку. – А у тебя как дела? Чем ты сегодня занимался весь день?

Они отправились в «Ла Тур д’Аржан», и Анри настоял на том, чтобы заказать шампанское. Они изо всех сил старались держаться непринужденно, и с помощью шампанского это им почти удалось.

– Такой день надо отметить, – заявил Анри за кофе. – Куда бы ты хотела пойти, дорогая?

– Домой, если не возражаешь. Пойдем ко мне и просто посидим у огня. День сегодня был просто сумасшедший, я ужасно устала. К тому же, – она устало улыбнулась, – у меня имеется для тебя небольшой сюрприз.

«Сюрпризом» оказалось шикарное издание «Антологии японской гравюры» в сафьяне и с фамильным гербом Анри, оттиснутом на переплете. И как случалось с ним всегда, когда был очень растроган, он не нашелся что сказать. У Анри перехватило дыхание, он натужно сглотнул, провел пальцами по переплету и поднял на нее влажные глаза.

– Ты… тебе не следовало бы… – выдавил он наконец.

– Просто я не знала, что тебе подарить, – сказала Мириам, устраиваясь рядом с ним на софе. – У тебя же все есть. А потом вспомнила, что ты рассказывал о японских эстампах и о том, как они тебе нравятся. И тогда разыскала вот это. Ну как, тебе нравится?

– Тебе не следовало так тратиться, – нежно повторил он. – Ведь это, наверное, стоит целое состояние. Вполне можно было бы обойтись дюжиной носовых платков…

– Мне хотелось подарить тебе что-то такое, что ты смог бы сохранить на память обо мне.

– Я сохраню ее навсегда.

Они говорили очень тихо, почти соприкасаясь щеками.

Некоторое время спустя Анри повернул голову и прошептал ей на ухо:

– Спасибо за то, что все еще терпишь меня… Любовь – это болезнь… Это пройдет…

– Ты действительно так думаешь, дорогой? – Она с сомнением посмотрела на него. – Ты в этом уверен?

Тот вечер стал для них одной из последних радостей, хотя Анри и старался изо всех сил, урезонивал самого себя, пытался контролировать эмоции и держаться легко и непринужденно. Однако актер из него получился никудышный, и эта роль оказалась ему не под силу. Казалось, скорбная маска печали навсегда пристала к его лицу, а тоскливый взгляд его огромных глаз ранил Мириам в самое сердце.

– Зачем нам все это надо? – воскликнула она в один из вечеров. – Мы же только мучаем друг друга.

Но Анри так отчаянно запротестовал, так рьяно обещал исправиться, что в конце концов Мириам согласилась продолжать встречаться с ним, дабы не лишать его того мучительного удовольствия, которое он получал от одного лишь ее присутствия. Он старался изо всех сил и переусердствовал, ибо его напускная веселость оказалась еще более жалким зрелищем, чем страдания.

Несмотря на все усилия, пропасть между ними продолжала увеличиваться. Мгновения, проведенные наедине, теперь оборачивались невыносимой пыткой с невысказанными упреками и настороженными взглядами. За обедом он пристально следил за каждым ее движением, ловил каждый ее взгляд. В театре во время антракта отказывался выходить в фойе. И снова стал донимать