остаться без машины в пятнадцать – это какое-то ужасное лишение, что умудрилась меня убедить, будто не возить тебя на работу – жестоко. А теперь твой учитель, который сам держит тебя в школе по двенадцать часов в день, чтобы расписывать полотна и клеить цветочки на шляпы, – теперь этот человек звонит и намекает, что это я заставляю тебя работать, будто я тебя гоняю петь на паперти, чтобы заслужить ужин? Да как он смеет! Он там себя кем возомнил?

– Не знаю, мам. Я ему такого не говорила.

– Я и правда согласна, что тебе лучше бросить работу, но это не значит, что мне нужно его мнение. Твоя жизнь вне школы – не его собачье дело. Ты же сама это понимаешь?

– Да, – говорит она, бочком двигаясь к спальне. Эффект от его звонка уже изменил окрас. Сперва она приняла это за предательство, нарушение их особого союза. Теперь осознает, что он бросил вызов авторитету ее матери. Вторгся ради того, чтобы вторгнуться. Как же она гордится тем, что подчинила себе его внимание.

Репетиционная: длинная зеркальная стена и ледяной линолеум. Сколько всего здесь уже случилось, в этом холодильнике с флуоресцентным светом, где из комнаты в зеркале на них таращатся их близнецы. Комната в зеркале такая же яркая и холодная, такая же казенная с ее пластиковыми/хромированными стульями, полиуретановыми/кожаными матами, с пианино и скамьей, отодвинутыми в сторону, подальше от их тел. В этой комнате они ползали в кромешной тьме, встречая и лапая друг друга. Лежали на спинах и были трупами. Баюкали друг друга, падали в чужие сплетенные руки, садились вместе в колесо, чтобы ось смотрела на них и выносила вердикт (Норберт – Пэмми: «По-моему, ты самая милая девушка в нашем классе и, если бы похудела, была бы даже красивая»; Шанталь – Дэвиду: «Я не трахаюсь с белыми, но если бы трахалась, то трахалась бы с тобой»). Теперь же, когда они входят, им говорят устроить театр. Примерно три ряда стульев смотрят в одну сторону. Перед ними лицом друг к другу стоят еще два. Мистер Кингсли, как всегда, на ногах. «Боковые проходы, пожалуйста», – говорит он, и они спешат поджать ряды, чтобы освободить место между рядами и стенами. Они рассаживаются в своих обычных группках: черные девушки, белые парни, остальные – согласно расплывчатым и зыбким правилам притяжения/отторжения. Два стула «на сцене» остаются пустыми. Сара опоздала из туалета и садится на пустое место на галерке, рядом с Мануэлем, – только потому, что пустое. На Мануэле хорошая рубашка; в последнее время он вроде стал одеваться получше, хотя это не осознанная мысль, просто фон. Ее подчеркнет уже память.

– Сара, садись, пожалуйста, на стул впереди. Любой.

Она так оторопела, что ее выбрали, что сперва не поднимается, хотя и уставилась на мистера Кингсли вопросительно. Его взгляд не отвечает. Он возвышенно устроился на башне, дирижирует передвижениями своих миниатюрных войск. Вставая, она замечает, как Мануэль быстро сдвигает свой рюкзак, словно тот может ей помешать.

В прошлом году ей вырвали зубы мудрости. Необычно ранние, сказал стоматолог, и необычно большие, а значит, обязательно бы испортили прикус, а его уже так просто не исправишь; так и хотелось ответить какой-нибудь шуткой на тему своей преждевременной мудрости и неисправимой испорченности, но она ее так и не успела нормально сформулировать, а потом зубы уже сменились на окровавленные комки марли. Ей делали наркоз; мать сидела в приемной и читала газету, а Сара лежала без сознания под жарким светом; и как только ей вырвали зубы и поставили марлю, Сара, судя по всему, встала, пока стоматолог и медсестра отвернулись и мыли руки, и раньше, чем они, или секретарша, или ее мать, или остальные пациенты в приемной сообразили, что Сара куда-то идет, вышла из кабинета и из здания и успела дойти до самой парковки, где секретарша и медсестра наконец ее догнали и поймали, когда она ломилась в запертую дверь маминой «тойоты». У нее не осталось ни единого проблеска воспоминания об этом стоматологическом побеге. Она даже решила, что мама шутит, пока на следующем приеме стоматолог не сказал: «Мне вас сперва привязать?»

Так и этот путь до стула перед всем классом тоже не запомнился. Она опомнится уже перед ростовым зеркалом. Второй стул стоит спиной к зеркалу. Упустила преимущество.

– Дэвид, – говорит мистер Кингсли. – Пожалуйста, займи второй стул. Пожалуйста, сдвиньте их так, чтобы касаться коленями.

Одноклассники не издают ни звука, но наклоняются вперед все как один. Сидеть с коленками вплотную – что-то новенькое, но не пикантное. Тех, кто по указу учителя ласкал, тер, мял и хватал друг друга во всевозможных позах во имя Искусства, коленным контактом не удивишь. А удивляет, что мистер Кингсли сам прямо объявил о том, что всем уже надоело замалчивать: о Дэвиде, Саре и их архиважной драме, которой они настолько гордятся, что никогда не делятся. На Реконструкции Эго эти двое увиливали друг от друга с идиотскими замечаниями типа «Ты молодец, что убираешься в мастерской». Вот же наглые накопители эмоций, давно пора сбить с них спесь. Уголком глаза Сара замечает их голодное приближение, и оно только усугубляется очагами сочувствия – Джоэль и, пожалуй, Пэмми распахнули глаза в ужасе за нее, но Норберт кривит уголок губ. И далеко не он один жаждет крови.

Колени Дэвида, ощутимые под джинсами, не похожи на что-то человеческое. Четыре чашечки Дэвида и Сары стукаются и отдергиваются – четыре ошарашенные выпуклости. Чтобы поддерживать контакт, как велено, ей приходится сидеть непривычно чопорно, стиснув ноги. Незваным, невыносимым вспоминается лицо Дэвида, когда он вошел в нее впервые, в сумеречной спальне, в тот жаркий день. Такое чувство, – пытался сказать он ей. Такое чувство… Он чувствовал, будто они созданы друг для друга – затертое клише, лишенное всего, кроме пугающей правды.

Она сильно зажмуривается, комкает воспоминание.

– Сара, открой глаза, – командует мистер Кингсли. – Сара и Дэвид, пожалуйста, посмотрите друг другу в глаза.

Она поднимает взгляд к его лицу. В ответ хмуро уставились голубые агаты. Горизонт, разделяющий губы. Пуговка родинки. Ключица, частично раскрытая вырезом его поло, поднимается и опускается слишком быстро. Она хватается за этот намек – и надежда, от которой она вроде бы уже отреклась, невидимо и беззвучно взрывается в ее груди, но ударная сила, должно быть, ощутима, потому что Дэвид отпрянул, голубые агаты сузились в точки.

– Это не игра в гляделки, – все это время говорит мистер Кингсли. – Я хочу, чтобы вы смотрели мягко. Но не плаксиво.

(Он это говорит, потому что кажется, что кто-то