тоном даже во время его работы учеником машиниста. А сейчас, когда весть о рекорде разлетелась по всей стране, начались вдруг придирки. И ведь кто придирается: тесть.

— А я считал тебя близким человеком, — огорченно вздохнул Петр.

— Вот, вот, — вскинул голову Роман Филиппович. — Ты считал, что будешь нарушать правила движения, портить паровозы и прятаться под мое крылышко. Смею заверить — не выйдет.

Петр вскочил со стула и несколько мгновений в упор смотрел на Дубкова.

— Знаешь, что? — произнес он каким-то не своим голосом. И, не договорив, ушел из комнаты. Потом хлопнула наружная дверь.

Обеспокоенная Евдокия Ниловна выбежала из кухни и, торопливо вытирая о фартук руки, принялась ругать мужа:

— Ну, что ты пристал к человеку. Согнать со двора захотел. Вот и ушел, и не вернется.

— Вернется, свежий воздух поможет.

Минут через двадцать Петр вернулся. Он молча разделся, прошел в свою комнату и сразу потушил свет. Зато на следующий день произошло то, чего боялась Евдокия Ниловна: Петр забрал чемодан с вещами и ушел из дома, узнав, что новый тепловоз, к приему которого готовился, предназначен не ему, а Юрию Сазонову. Узнал он и о подготовке специального заседания партийного бюро. И этого оказалось вполне достаточно для новой вспышки между зятем и тестем.

Ошарашенная случившимся, Евдокия Ниловна ударилась в слезы.

— И что за напасть такая, — голосила она, припав грузным телом к дивану. — Вся семья вразброд пошла. Ровно за грехи какие. Чего же я теперь дочке-то скажу?

— А ничего, — строго наказал Роман Филиппович. — Даже виду не показывай. Слышишь?

Евдокия Ниловна и сама понимала, что сейчас никак нельзя тревожить Лиду такими страшными вестями. Но ей от этой мысли было еще больнее.

Уход Петра из дома в тот же день стал известен по всей улице. К Дубковым пошли соседи, знакомые. Одни сожалели, другие возмущались, третьи пытались помочь советами.

А сегодня под вечер, когда Евдокия Ниловна ушла проведывать дочь, к Роману Филипповичу забрел Сазонов-старший. Отряхивая снег с воротника старенькой шинели, он жаловался:

— Свистит на улице-то, И все этак снизу, забористо. Похоже разыгрывается.

Голос у него был хриповатый. Между словами пробивался тугой кашель.

— Простудился, что ли? — спросил Роман Филиппович, помогая гостю раздеться.

— Верно, прихватило чуток. Лежать бы надо, а тут слышу: беда у Дубковых, зять ушел. Нельзя, думаю, не сходить. Выяснить нужно: правда или зазря болтают.

— Правда, Александр Никифорович, ушел.

— Бунт, значит? — глаза старика беспокойно забегали. И весь он собрался, напружинился. Роман Филиппович взял его под руку и проводил в свою комнату. Там они долго сидели у стола, пили густой грузинский чай с яблочным джемом и говорили тихо, неторопливо.

— Да, ситуация неважнецкая, — сожалел Александр Никифорович, постукивая ложкой в стакане. — А я уж тут своему Юрке сказал: уступи, не будь занозой. Через неделю придет новый тепловоз, получишь.

— Напрасно, — покачал головой Дубков. — Решено твердо. Он уже сегодня в первый рейс на новой машине идет.

— Это я знаю.

— Эй, батя! — послышался за окном голос Юрия. — Ты здесь?

— Здесь, здесь, — ответил за Сазонова-старшего Роман Филиппович. — Легок на помине. — И, шумно двинув стулом, заторопился открывать дверь.

Юрий вошел в зеленом шерстяном свитере, с запорошенными снегом волосами. Точь-в-точь, как бывало после спортивных прогулок с Лидой. Роман Филиппович на мгновенье даже залюбовался им. А Сазонов-старший недовольно спросил:

— Чего там еще?

Но, узнав, что сын пришел специально звать его на прописанную врачом процедуру, вдруг подобрел. А когда оделся, сказал с усмешкой:

— Чудно получается, Роман, с этими врачами. Прописали ноги парить в горчице. А про горчичную парку я и сам сызмальства знаю. — Повернувшись к сыну, спросил: — Ну, ты идешь?

— Пусть побудет, — сказал Роман Филиппович. — У меня дело к нему есть.

Скрипнула дверь. Потом хлопнула калитка. Еще раз хлопнула. Вероятно, Александр Никифорович старался перебороть напор ветра и поймать калитку на щеколду.

Роман Филиппович послушал и повернулся к Юрию.

— Что же ты, орел, забыл совсем дом наш, а? Что У тебя с Лидой было, то было, но мы же соседи. И на работе вместе. Так ведь?

Юрий и сам уже не раз думал об этом. Только нелегко ему было переступить порог этого дома, И Роман Филиппович, поняв парня, прекратил допросы, перевел разговор на другое.

— Ну, как ребята? Волнуются?

— Синица дурит, — сказал Юрий с явным недовольством. — То на летучке сатиру свою подбрасывал, теперь с Мерцаловым спелся. К себе на квартиру пустил. Знаете?

— Слышал. А ты что же, против?

— Да ведь помощник он мой. И на словах вроде с браком воюет. А тут поддержка открытая.

Юрий горячился, с шевелюры его спадали на свитер прозрачные бисеринки растаявшего снега. Роман Филиппович долго смотрел на парня, потом спросил:

— А если бы Петр ушел в другой, незнакомый дом, лучше бы было?

— В незнакомый? — поднял голову Юрий. — Так ведь я не об этом.

— А я об этом, — сказал Роман Филиппович. — Пусть лучше у Синицына.

— Оно-то так, — согласился Юрий, — только меня это очень задело.

— И Петра задело. В том и беда. Ты пойми, что брак технический исправить легче. А вот когда в человеческой душе брак заводится, тогда сложнее. Ты об этом хорошо подумай. А теперь… — Дубков посмотрел на часы и снова повернулся к Юрию. — Иди, готовься к рейсу. Отдохни как следует. Буран, похоже, не утихнет.

— Куда там. Только разыгрывается.

После ухода Сазонова-младшего Роман Филиппович долго бродил по дому. Всюду было тихо и пусто, будто в нежилом помещении. За окном, как нарочно, усиливался ветер. Он свистел в голых ветвях акации, глухо бился о ставни.

В самой большой комнате, которую Лида любила называть залой, Дубков остановился. Его взгляд приметил подкову, торчавшую из-под старого резного буфета. Нагнувшись, он взял ее в руки. Сразу вспомнил отца, рослого, чубатого, в синей праздничной рубахе с розовым поясом. Отец первым входил в новый дом вот с этой самой подковой. Тогда еще не было ни Семафорной улицы, ни Вокзальной площади, где теперь останавливались троллейбусы. На пустыре валялись только обломки старинных паровозов, да покачивались под напором ветра одинокие кусты сизой степной колючки. Отец похлопал сына по плечу, сказал одобряюще: «Вспомнишь, Ромка, слова мои. Быть нашему дому с почетной доской, как первенцу городка машинистов».

С тех пор прошло более тридцати пяти лет. От пустыря и следа Не осталось Вырос действительно городок машинистов, да еще с какими домами — трех- и четырехэтажными. Насчет почетной доски отец, конечно, перехватил. А вот большую Семафорную улицу выровняли аккурат по их, дубковскому дому. И дом этот оказался не где-то