него, уютно. Лампа горит, на стенах картинки… Тепло. Это не то, что те, которые недавно влопались. Сидят по камерам и скрипят зубами. Поддедюлил вас Волк!

Он вздохнул.

– А ведь им теперь, поди, холодно, голодно, в камерах каменные полы. Они мне доверяли, думали – свой, а я… Эх, Волк! Глубока твоя вина перед ними, и нет ей черты предела.

«Бом-бом! – ревели колокола. – Покайся, Волк! – Бом-бом!»

Схватившись за голову, застонал несчастный и побежал к товарищу Кириллу.

– Все скажу! Руки их буду целовать, слезой изойду. Где моя молодость? Где моя честность?

* * *

К Кириллу Волк не зашел.

Долго стоял он на улице, раздираемый сомнениями и обуреваемый самыми противоположными чувствами. Ему смертельно хотелось покаяться, никогда так, как теперь, не жаждал он очищения, умиротворения мятущейся души своей, и долго стоял так Волк на распутье:

– Куда идти?

И не знал.

Мимо него быстро прошел человек, лицо которого показалось Волку знакомым. Отложив на минуту раскаяние, Волк подумал:

– Где я видел этого человека? Да, вспомнил! Это Мотя. Я его частенько встречал в полиции!

В Волке проснулись профессиональные привычки.

– Куда это он идет? Ба! Да ведь это подъезд товарища Кирилла!..

Неужели…

Волк догнал Мотю и положил ему руку на плечо. Мотя обернулся, сконфузился и растерянно сказал:

– А, Волк! С праздником вас.

Но сейчас же он оправился, и его пронзительные глаза устремились на Волка.

– Вы… тоже сюда?

– Да, – сказал Волк, а про себя подумал: – Не думает ли он на меня донести, червяк поганый! Хорош бы я был перед Кириллом.

Он переступил с ноги на ногу и сказал:

– Видите ли, Мотя. Мне почему-то хочется быть с вами откровенным: я, в сущности, партийный работник, а в полицию хожу так себе… для пользы дела!

– Вот и прекрасно! – обрадовался Мотя. – Тогда и я буду откровенен: ведь я, признаться, проделываю то же самое!

Но в глазах Моти Волк заметил странно блеснувший огонек, который слишком поспешно был потушен опустившимися веками.

– Эге! – подумал Волк и, рассмеявшись, дружески хлопнул Мотю по плечу.

– К черту уловки и хитрости! Я вижу – вы парень ой-ой какой! Ведь я насчет партийности-то подшутил над вами. Ну, какой я, к черту, партийный работник, когда на днях типографию провалил.

– Xa-xa! – закатился хохотом Мотя. – То-то! Сообразили.

Но смех его показался Волку фальшивым, а глаза опять блеснули, погасли.

– Господи! – подумал, растерявшись, Волк. – Ничего я не разберу. Зачем бы ему являться к Кириллу, если он гласно работает на отделение? С другой стороны… Гм…

Мотя раздумывал тоже.

Так они долго стояли, в недоумении рассматривая друг друга.

– Пойди-ка, влезь в его душу, – думал растревоженный Волк. – Ну, времечко!

– Черт его знает, чем он, в сущности, дышит, – досадливо размышлял Мотя. – Ну, времена!

Постояв так с минуту, оба дружески улыбнулись друг другу, пожали руки и разошлись. – Мотя наверх, по лестнице, а Волк на улицу.

Выйдя на воздух, Волк вздохнул и прислушался: колокола перестали звонить.

– Ага! – облегченно подумал Волк. – То-то и оно. А то – каяться!

Не размышляя больше, зашагал он к полковнику и, вызвав его, сообщил, что Мотя очень подозрителен, что он шатается по конспиративным квартирам и что за ним надо наблюсти.

А Мотя в это время сидел в квартире Кирилла и говорил, опасливо озираясь:

– Подозрителен ваш Волк… Шатается к полковнику и, вообще, не мешало бы за ним наблюсти!..

Миг счастья

Однажды, когда енисейцы, по обыкновению, встали утром, оделись, умылись, помолились Богу, сели за чай с маслом, вареньем, лепешками и взялись за газету – они неожиданно вскочили с выпученными глазами, раскрытыми ртами, будто через них пропустили электрический ток.

– О! – воскликнул каждый такой енисеец. – Не может быть?!

– В чем дело? – спросила каждая жена енисейца.

– Сообщают, что у нас в Енисейском уезде – в единственном месте России снято исключительное положение!.. Что у нас, в Енисейском уезде – в единственном месте России – восстановилось действие нормальных законов. Го-го-го!!.

* * *

С утра все енисейцы наскоро напились чаю и пошли на улицы смотреть: что теперь будет.

К их изумлению – все было по-старому; все расхаживали, солидно покрякивая от мороза, никто не появлялся в шубе, вывернутой мехом наружу, ни одна душа не пыталась стать на голову или закричать петухом, и только какой-то прохожий выполз из-под ворот на четвереньках… Но и тот, при ближайшем рассмотрении, оказался пьяным.

– Ты чего безобразишь, охальник! – набросились на него енисейцы. – Снимай вам, чертям, после этого чрезвычайную охрану!

– Нешто он понимает? Вот возьмут, да опять введут!

Пьяный поднялся с земли, заплакал и, с просветленным лицом, ударил себя в грудь.

– И сколько ж я, братцы, годов ждал этого самого!.. Уррра!!!

И ни у кого из енисейцев не нашлось больше ни слова осуждения. Улыбнулись, покачали головами, отправили пьяного домой и снова пошли бесцельно шагать по нормальным улицам, дыша нормальным воздухом и изредка раскланияваясь с нормально встреченными и нормальными околоточными.

Несколько дней спустя, один енисеец поссорился с супругой и, будучи выгнан ею, сказал:

– И не надо! Подумаешь… Пойду, переночую в гостинице.

Он приехал в одну гостиницу и потребовал номер. Ему сказали:

– Нет ни одного номера. Все заняты приезжими.

Он поехал в другую.

– Только одно место и осталось: под лестницей на корзине с бельем!

– Да что такое?

– Приезжие. Заняли даже кухню и буфетные стойки. А один привязал себя веревками к потолку, да так, вися, и спит…

В третью гостиницу он не мог даже добиться: у дверей стояли толпа с чемоданами и сундуками и кричала:

– Может, на чердаке где-нибудь?

– Ишь ты, ловкий какой – на чердаке!

– Мне бы, г. коридорный, в сарайчике для дров где-нибудь, или в дымовую трубу залезть, что ли… Нет ли рукомойника какого-нибудь пустующего?.. Мне бы только где ночь переспать!..

Енисеец потоптался около этой странной толпы, пожал плечами и пошел, недоумевая, прочь.

К утру так, – недоумевающий, – и замерз на улице.

* * *

Через несколько дней Енисейск представлял собою странное зрелище: на всех улицах горели костры, а вокруг костров кишмя-кишела самая разнообразная толпа: слышался гортанный кавказский говор, певучий жаргон евреев из Привислянского края, лихая малороссийская песня и быстрая кудреватая речь ярославца.

Енисейцы подходили, со страхом смотрели на это море костров и человеческих тел и все допрашивали:

– Кто такие?

– Приезжие.

– Зачем?!

– Уж очень на нормальное положение потянуло! Стосковались.

– Хучь недельку бы нам у вас пожить… Хорошо у вас.

– Что и говорить… Единственное вы, можно сказать, нормальное народонаселение.

– Это правильно. Пошлет же