в школе, а он вот, сидит около моего дома. Кажется, на нем даже та же самая одежда, что и вчера.

Слава замечает меня, соскакивает на асфальт и поднимает ладони, обозначая, что пришел с миром.

Я морщусь. Башка трещит, и меньше всего я хочу сейчас что-то выяснять. Но в этом есть и свой плюс, волна агрессии, которая в обычном состоянии давно бы меня захлестнула, сейчас едва ворочается где-то глубоко внутри.

– Че надо? – интересуюсь устало.

Даже не стараюсь выглядеть круто или угрожающе, мне сейчас не до этого.

– Гордей, я… пришел извиниться.

– Ты прикалываешься? Вау. А за что? – спрашиваю, сложив руки на груди.

– За то, что… блин, ты в порядке?

Смеюсь. Ничего не могу с собой поделать, просто откидываю голову и ржу. Кажется, даже слюни летят.

Интересуюсь:

– Сотряс у меня, а мозги отказали у тебя, как так вышло?

Стендапер подходит ближе, все еще держа руки на виду. Приглядевшись, вижу его воспаленные глаза, красные пятна возле губ и носа. Чувак явно в стрессе.

Разумеется, мне его не жаль. Осознаю, что этот его жалкий вид и то, что он решился прийти, не уменьшает моего желания разбить ему лицо. Хотя бы до такой же степени, как он поступил с моим. Отдохнуть бы только немного.

Ковалев шмыгает носом и говорит торопливо:

– Слушай, я не думал, что все так выйдет. Взбесился, хотел тебя напугать. Даже когда били, думал, что все аккуратно делаем. А потом… когда убежали… Владос на кураже начал хвастаться, что тебя вырубил. Я охренел… Он говорил, что специально по затылку бил, я вообще первый раз услышал, что так нужно… м-м-м, можно делать, если хочешь навредить.

– А ты не хотел навредить? – спрашиваю бесцветно.

– Так – не хотел.

– Такие удары во всех дисциплинах официальных запрещены. Вы меня убивали вчера, шаришь? Я мог не просто в нокаут отлететь, а инвалидом остаться.

– Черт. Гордей. Я не знаю, что сказать. Ты записываешь? Нужно было записывать, я признаюсь, что был среди тех, кто тебя избивал.

Снова смеюсь. Слава засовывает руки в карманы и смотрит на меня с какой-то мукой во взгляде.

Замечаю почти ласково:

– А ты действительно смешной парень, стендапер. Семь человек против одного, ты чем думал?

– Мы думали, вы будете с братом, – отвечает тихо.

– Это, конечно, меняет дело.

Ковалев снова шмыгает носом и вытирает его рукавом. Я же резко теряю к нему интерес. Хочу попасть домой и завалиться спать часов на сто.

– Гордей, – произносит он так, словно сейчас заплачет.

– Ты мразь, Ковалев. Ответка будет, даже не сомневайся. Я уяснил, что по-хорошему ты не понимаешь. Дружок твой гнида, а ты просто тупой, если и правда думал, что это игрушки. На Машу только посмотришь, урою в ту же секунду. Понятно?

– Предельно.

Прохожу мимо него, даже не касаясь.

– Прости меня, – говорит он мне в спину тихо.

Я замираю перед железной дверью подъезда, склоняю голову вниз. Хмыкаю. И отвечаю твердо:

– Нет.

А потом ухожу. На то я и Гордый.

Глава 50

Маша

Погода сегодня просто потрясающая. Солнце так печет, что хочется прихватить из дома купальник, крем для тела и поехать валяться на пляж. Купаться, наверное, еще рано, но я бы позагорала. Мои веснушки от этого станут ярче, но я, кажется, уже не так их стесняюсь. Гордею нравится. Сложно стыдиться тех мест на теле, которые твой парень с такой нежностью зацеловывает.

Улыбаюсь и ежусь от волны мурашек.

Потом тут же всхлипываю и прижимаю бумажный платок к носу. Специально сегодня не красилась, знала, что буду реветь.

– Маш, – говорит Алиса тихо, – Дюша увидит, что плакала, будет ругаться.

– Я знаю, знаю, – трясу головой и вытираю глаза.

Джип подмигивает:

– Скажем, что это аллергия.

– Ага, – поддакивает Леля, – на цветение березы.

– Она уже отцвела.

– Есть что-то, чего ты не знаешь? – фыркает друг.

Мелко киваю. Потому что все, что я когда-то прочитала и запомнила, я бы с радостью обменяла на одно только знание: чем сегодня закончится суд Гордея.

Он запретил нам присутствовать на заседании, даже маму свою не пустил, с ним там, внутри, только Ефим и Кирилл.

Поэтому сидим на лавочке нестройной кучкой – я, Алиса, Саня и Оля. Мама Наумовых вместе с их тренером ушли в ближайшее кафе. Никому из нас, конечно, не хочется ни есть, ни пить, но, наверное, им проще хоть что-то делать, чем сидеть тут на солнце.

Перевожу взгляд на фасад здания, туда, где от легкого ветерка плавно развеваются флаги. Часто моргаю, прогоняя слезы.

Последний раз я так рыдала, когда на следующий день после драки Сема Аверин подошел ко мне в школе и спросил, не злится ли на него Гордей. Вспоминая этот момент, качаю головой. Когда поняла, что все эти синяки появились по моей вине, просто в истерику впала. Вот на это как раз Наумов страшно разозлился. Говорил, что у Семена дырявый рот, а я дурочка, раз беру на себя ответственность за поступки кучки долбозвонов. Вообще-то он назвал их иначе, но так красочно я материться не умею.

Мои глаза снова наполняются влагой, когда воспроизвожу в памяти, как Гордый успокаивал меня. Уже после школы, когда я прилетела к нему домой и, кажется, разбудила. Он был теплый, сонный, в одних трениках, а на щеке – полоса от подушки. Целовал меня, обнимал крепко, губами собирал слезы, ругался, что я соленая, и что зря себя накрутила. Я тогда подумала, что меня никто так не любил. И я никого. Знаете такое ощущение, когда грудную клетку ломит от того, какой чудовищной силы нежность ты испытываешь к человеку?

Снова прижимаю платок к глазам.

– Маша, – говорит Леля, обнимая меня за плечи, – ну ты же Гордеева. А ну соберись. Вон Дед с Анной Павловной идут, сейчас бахнем сладкого какао.

Закусываю губу и бормочу:

– Я так старалась его поддерживать и не ныть, что сейчас, видимо, дамбу прорвало. Переживаю сильно.

– Придется починить, малышка, – говорит она задумчиво, – если ты его выбрала, значит должна быть готова к тому, что нужно кое-что преодолеть, чтобы быть вместе. Типа багажа, который прилагается.

Не сдержавшись, интересуюсь:

– Это ты мне говоришь или себе? У обоих Наумовых не багаж, а товарный поезд.

Бахман сначала смотрит на меня хмуро, но не возражает, просто отводит глаза. Затем еще раз прижимает меня к себе за плечи и касается губами виска. Жест выходит противоречивым, но в то же время щемяще нежным. Леля все еще считает