голоден и мне приходиться это есть! В конфликте между сердцем и желудком всегда побеждает желудок.

Гости продолжали прибывать, парами и небольшими группами. Им представляли Мориса, и дамы одаривали его кокетливыми улыбками. Вскоре все уже увлеченно поглощали еду, пили шампанское, разламывали клешни лобстеров и громко переговаривались через стол.

– Эй, Лотрек, как тебе удалось получить приглашение в Брюссель? – кричал Детома с дальнего конца стола. – А меня почему не пригласили?

Ответ Анри он так и не услышал.

– Во втором акте, по замыслу моей пьесы, на сцену должно выйти двадцать восемь слонов! – разглагольствовал драматург Бюльваль.

– Браки следует запретить как нечто безнравственное и противоестественное…

– А вы видели выставку Ренуара у Дюран-Рюэля?

– …Величайший художник по женской натуре со времен Рубенса…

– …Буше, воспевающий красоту кухарок. Там такие задницы…

– Эй, Лотрек, а вы слышали, что Сёра…

– Моя следующая картина будет смешением Веронезе и Сезанна…

И так далее, и тому подобное среди нарастающего оживления, летающих над головами лент серпантина, смеха за соседними столиками, конфетти и гнусавого гудения бумажных рожков. Мужчины, воодушевленные обильной едой и женским обществом, бахвалились друг перед другом со страстностью людей, для которых подобная беседа стала последней иллюзией благополучия, единственным избавлением от предчувствия очередной неудачи. Время от времени они прерывались, чтобы проглотить очередной кусок лобстера и поднести к губам бокал; или же отправлялись танцевать только ради того, чтобы мгновение спустя вернуться разгоряченными, тяжело отдувающимися и готовыми немедленно вступить в любой спор, который мог происходить в тот момент за столом. Или же, пребывая в романтически распутном настроении, начинали флиртовать с любовницами своих друзей и с этой целью принимались, по возможности незаметно, но активно, проводить изыскания под столом.

Женщины же – здесь их собралось восемь – были типичными дамами Монмартра в блузках с пышными рукавами и самодельных шляпках. Они многое перепробовали в жизни, и ни одна из них не преуспела в чем бы то ни было. Они успели поработать натурщицами у художников, танцовщицами кордебалета в мюзик-холле, модистками и модельерами-самоучками, а также примерить на себя роль кокоток-любительниц. Любили не тех и не так, но зато очень часто. Теперь же, тщательно скрывая свой возраст – под или за тридцать, – они уже не питали прежних девических надежд и были полны решимости взять от жизни все, что можно.

Сегодня же, оказавшись в этом шумном столпотворении, волнующем их чувства и заглушившем горечь разочарований, они просто развлекались. Выпитое шампанское придавало их глазам живой блеск, а щекам румянец, они ощущали себя более чем когда-либо женственными, весело болтали, смеялись, бросали серпантин, танцевали, наигранно возмущались вольностями со стороны мужчин, счастливые оттого, что им довелось стать частью этой веселой ночи, с радостью принимая ухаживания и выслушивая бесконечные комплименты.

– Угадай, сколько этот мошенник торговец предложил мне за мои гравюры?

– А она сказала мужу: «Дорогой, ну как я могла ему отказать? Ведь он так похож на тебя».

– Неправда, что все самое лучшее в жизни дается даром; за это приходится платить высокую цену…

Охрипнув от разговора, испытывая легкое головокружение от выпитого, Анри взял стоявшую перед ним бутылку коньяка и по привычке наполнил свой бокал. Взгляд его остановился на компании американцев, откровенно скучавших под мелодию «Женевьева, милая Женевьева», не обращая ни малейшего внимания на четырех девиц, расположившихся за одним столиком с ними. В баре Сара проявляла чудеса расторопности, быстро передвигаясь от одного конца стойки к другому, словно играя на огромном ксилофоне. Официанты как заведенные носились по залу, ловко удерживая подносы на кончиках пальцев.

С приближением Нового года всеобщее возбуждение нарастало. На площадке для танцев дамы прижимались к своим партнерам и, загадочно улыбаясь, томно закрывали глаза, словно в страхе перед некой смутной неизбежностью. В спертом воздухе висела плотная пелена табачного дыма, расцвеченная точками конфетти и пронзаемая лентами серпантина.

Да, вот это веселье, вот это настоящая жизнь, именно так и нужно встречать Новый год. Куда уж лучше, чем торчать у камина в гостиной у матери. Лабрюйер был прав: «Не нужно дожидаться счастья для того, чтобы просто посмеяться…»

Он выпил и пригладил усы согнутым пальцем. Приятное тепло, подобно одеялу, окутало все его тело.

Он заметил, что к столику неуверенной походкой приближается Чарльз Кондер, сопровождаемый высоким, плотного телосложения человеком с вьющимися каштановыми волосами, спадающими на уши, одутловатым, чисто выбритым лицом, которое словно перетекало складками жира в широченный отложной воротник. Оба в вечерних костюмах, но манишки помяты, а цилиндры сбились набок. Оба в изрядном подпитии.

– Вон идет твой Шарли. – Анри подал знак Жермен, которая к тому времени упивалась жалостью к себе и плакалась в жилетку заботливому Анкетену.

Она немедленно обернулась, глаза ее гневно сверкали.

– Свинья! Ты только посмотри на него! Ну, что я говорила?! Нажрался как свинья!

– Анри, дружище, – пробормотал Кондер с истинно английской церемонностью, – разреши тебе представить моего старого друга, Оскара Уайльда. Он замечательный писатель, ну и все такое прочее… Только что из Лондона… – Это представление окончательно утомило Кондера. Колени его подогнулись, и он с размаху опустился на стул.

– Ах, Париж! – воскликнул вновь прибывший, усаживаясь удобнее. – Единственный цивилизованный город во всем мире. Два дня назад я приехал сюда, вконец измученный домашними заботами – ну, все-таки жена и двое мальчишек, сами понимаете, – болтовней лондонских шлюх, деловыми обязательствами. И теперь мало-помалу начинаю оживать. – Он расправил широкие плечи и полной грудью вдохнул витавший в воздухе табачный дым. – А здесь, в этом сказочном Париже, я наконец-то могу вздохнуть полной грудью. О, шампанское!..

Сквозь дым собственной сигареты Анри разглядывал лицо нового знакомого. Оно обнаруживало внутренний конфликт, присущий людям, которые не в ладу с самими собой. Большие печальные глаза, глядящие виновато. Маленький рот, по-женски пухлые яркие губы; и замечательно высокий, словно мраморный, лоб, несший на себе печать почти имперского величия.

Ему хотелось слушать и слушать этого странного, но необыкновенно притягательного иностранца, но его уже окликал Анкетен:

– Эй, Лотрек, ну, не мошенник ли тот торговец с улицы Мартир?

Торговец! Это слово, казалось, никого равнодушным не оставило за столом. Дебутен, Гози, Детома – у каждого был собственный счет к торговцам картинами, и они не упускали случая, чтобы излить свой гнев и горечь, при этом глаза их метали молнии, а сами они получали от этого процесса почти чувственное удовольствие.

– Раньше за «Вознесение» я получал двадцать семь франков, – надрывисто продолжал Анкетен, – а теперь этот проклятый ростовщик платит мне лишь двадцать пять. Говорит, что спрос на религиозные сюжеты падает. Да вранье это все! Зайди в воскресенье в любую церковь. Там