без ума. Тесян верила, что лишь свихнувшийся от любви мужчина способен так ожесточиться и возненавидеть любимую женщину. Бэньи редко давал волю кулакам – разозлившись, он просто швырялся чем-нибудь и уходил из дома, заложив руки за спину. Директор уездного ДК и городской фотограф тем более – если случалась размолвка, они просто пожимали плечами и отчаливали куда подальше. Мягкость и безволие любовников бесили Тесян, лишали их всякой мужской притягательности. Ей больше по душе был ротанговый хлыст или бамбуковая палка, она обожала яростную заботу и безумную страсть, доказательствами которых служили шрамы, оставленные Треухом на ее теле. Много раз – и Тесян самой было трудно в это поверить – под градом ударов ее захлестывало бурным наслаждением, щеки обжигало огнем, а ноги сводило в судорогах.

К тому же Треух не изменял своей страсти, время от времени посылал ей разные женские безделушки. Тесян хранила их в тайнике, иногда потихоньку рассматривала и вздыхала про себя, сравнивая мужа и любовника в постели.

В конце концов однажды ночью она сбежала, напомнив мацяосцам о «тачковании» и об огромном языковом пробеле, что кроется за этим шифром.

△ Охохо́ня

△ 呀哇嘴巴

Это слово встречается в «Описании округа Пинсуй». Например, Ма Саньбао, арестованный главарь повстанцев, говорит в своих показаниях: «Недостойный заробел, но Тыква Ма твердил, что войска не придут, и недостойный поверил этому охохоне…» Я тогда подумал, что человек, никогда не живший в Мацяо, едва ли поймет, что имеется в виду.

«Охохоня» – слово, до сих пор распространенное в Мацяо, так называют людей, которые любят соваться в чужие дела, охотников до разных слухов, а еще болтунов, чьим словам нельзя доверять. Охохони часто перемежают свои донесения удивленными вздохами – наверное, отсюда и появилось это слово.

Чжунци из нижнего гуна регулярно докладывал Бэньи о разных грешках деревенских и был известным в Мацяо охохоней. Ни один секрет не мог укрыться от его оттопыренных ушей. Даже в самый жаркий день Чжунци выходил из дома в галошах. Что бы он ни делал, своих подозрительных галош никогда не снимал – пусть все деревенские разгуливали босиком, пусть в галошах было просто невозможно работать, он все равно отказывался с ними расстаться, садился у края поля и беспомощно смотрел, как люди зарабатывают себе трудоединицы. Никто не знал, что за страшное зрелище скрывает Чжунци в своих галошах. А он свято хранил галошную тайну, при этом не упуская из виду тайны всех остальных деревенских, а когда удавалось разнюхать очередной секрет, лицо Чжунци озарялось торжеством, словно ему даром достался чужой кусок.

Вернее, так: Чжунци должен был разнюхивать чужие секреты как раз для того, чтобы уравновесить ими свою галошную тайну.

Однажды он тихонько подошел ко мне, как следует подготовился и наконец состряпал на лице улыбку:

– А что, вкусная была бататовая мука на ужин?

И притих, ожидая, что я начну оправдываться и что-нибудь врать. Я промолчал, тогда Чжунци осторожно отступил назад – видимо, решил не развивать тему. Я не знал, как он пронюхал, что вчера на ужин мы ели бататовую муку, и почему счел это событие настолько важным, чтобы помнить о нем и еще пытаться меня запугать. И тем более не знал, почему успехи на сыскном поприще приносят Чжунци столько радости.

Иногда он не мог найти себе места от волнения – например, машет на поле мотыгой, потом вдруг громко вздохнет или грозно окликнет собаку вдалеке, а увидев, что мы не обращаем на него внимания, с выражением крайней обеспокоенности скажет: «О-хо-хо, что творится…» Люди поинтересуются: а что творится? Он покачает головой: ничего, ничего, а на губах его заиграет довольная улыбка, будто он втайне смеется над нашими обманутыми надеждами.

Пройдет немного времени, он опять забеспокоится и вздохнет: «Что творится…» А когда снова начнут допытываться, ненадолго развяжет язык, дескать, кое-кто донизовничался, накликал беду… Но, заметив интерес, тут же ударит по тормозам и на все вопросы будет радостно отвечать: «А вы сами догадайтесь! Сами догадайтесь! Ну?» Спектакль повторится пять или шесть раз, наконец люди потеряют всякий интерес и бросят расспросы, вздохи Чжунци вместо любопытства будут вызывать у них одно раздражение, тогда он усмехнется и как ни в чем не бывало вернется к своей мотыге.

▲ Согласу́ю, Ма

▲ 马同意

Чжунци всегда был ярым сторонником коммунистической власти, носил на груди здоровенный значок с профилем вождя, на каждое собрание являлся с перекинутой через плечо сумкой для цитатника, которые давным-давно вышли из моды. Демонстрировал высокую политическую сознательность, понимал, о чем можно говорить, а какие темы лучше не трогать, и не имел привычки попусту трепать языком.

Еще из нагрудного кармана у него всегда торчала авторучка. Вряд ли Чжунци ее купил – по тому, как неуклюже болтался красный колпачок на черном корпусе, было ясно, что он собрал эту ручку с мира по нитке, что это плод его долгих трудов и стараний. Насколько я помню, Чжунци никогда не занимал официальных должностей, даже таких незначительных, как староста Объединения крестьянской бедноты. Но ему очень нравилось пускать в ход эту ручку, на каждом подвернувшемся под руку документе он оставлял резолюцию: «Согласую, Ма Чжунци». Квитанции, расписки, листы в журнале для записи трудоединиц, приходно-расходные книги, газеты – почти все бумаги в продбригаде были отмечены его резолюцией. Как-то раз Фуча вытащил из стопки квитанцию на покупку мальков, чтобы внести ее в журнал, но на секунду отвлекся, а когда снова вернулся к квитанции, она уже перекочевала в руки Чжунци, и не успел Фуча рта открыть, как на ней появились иероглифы «Согласую», а Чжунци сосредоточенно слюнявил кончик ручки, готовясь вывести внизу свою подпись.

– Это что, речь тебе на похороны? – рассердился Фуча. – Кто тебя просил согласовывать? По какому праву? Ты что, бригадир? Партсекретарь?

– От пары иероглифов тебя не убудет, – усмехнулся Чжунци. – Если мальки куплены честно и по всем правилам, чего тебе бояться? Или ты их украл?

– Я тебе писать ничего не разрешал.

– Неужто я документ испортил? Давай тогда порву? – Чжунци явно куражился.

– Не человек, а подпись ходячая, – сказал Фуча собравшейся публике.

– Хочешь, исправлю? Напишу: «Не согласую».

– Ничего нельзя писать, вообще ничего! Если тебе так хочется документы подписывать, приходи через пару перерождений, когда на человека станешь похож.

– Ладно, не буду. Ничего не буду писать, раз ты такой водяга.

Чувствуя за собой победу, Чжунци неторопливо убрал авторучку в нагрудный карман.

Не зная, плакать ему или смеяться, Фуча извлек из кармана другую бумажку