своей бумагой, и наш предприимчивый одессит, оставив на время мысли о текущем гешефте, с головой ушел в изыскания. Он слонялся по ремесленным рядам, заглядывал в мастерские, где под навесами сушились желтоватые листы, принюхивался, приценивался, задавал каверзные вопросы мастерам. Его интересовала не только сама бумага — плотная, тонкая, идеально подходившая, по его словам, для имитации местных денежных знаков, — но и краски, чернила, даже свинец, из которого можно было бы отлить клише для фальшивых купюр.

Он возвращался к вечеру таинственный и довольный, с небольшими свертками, которые прятал в своем заплечном мешке.

— Таки нашел кое-что, я вас умоляю! — шептал он мне, когда мы оставались одни. — Бумага — первый сорт! И краску синюю раздобыл, почти как на тех фантиках амбаньских. И чернила тутовые, черные, как душа грешника. Осталось с печатью разобраться…

Через пару дней после нашего прибытия на пыльный двор ганзы въехал небольшой караван, и среди прочих мы с удивлением увидели знакомые фигуры — мистера Джорджа Тэкклби в его неизменном котелке и поляка Станислава Тарановского. Англичанин, видимо, изменил свои планы или имел дела и в этом городке.

Увидев нас, Тэкклби лишь важно кивнул, но в его глазах мелькнул острый интерес. Тарановский же подошел поздороваться. Как бы ни презирали друг друга поляки и русские, в глубинах Азии, увидев европейское лицо, волей-неволей захочешь пообщаться с его владельцем.

— Не ожидал вас здесь встретить, панове, — произнес он с легкой улыбкой, подходя ближе. — Думал, вы уже ушли на восток!

— Планы изменились, пан Станислав, — ответил я уклончиво. — Дела задержали. А вы какими судьбами?

— У мистера Тэкклби здесь тоже имеется коммерческий интерес, — пояснил поляк. — Местный амбань, говорят, большой ценитель… гм… хорошего товара.

Я понял — англичанин приехал снабжать местного правителя опиумом. И тут у меня мелькнула дерзкая мысль. Это был шанс. Шанс избавиться от нашего проклятого серебра и одновременно сыграть на главной страсти англичанина — его мечте о собственной шахте.

Вечером я подошел к Тарановскому, когда тот был один.

— Пан Станислав, у меня есть предложение к вашему хозяину. Очень выгодное. Но конфиденциальное.

Поляк выслушал меня внимательно.

— Речь идет о той самой шахте, о которой вы упоминали? — догадался он.

— Именно. Мы ее немного… разведали. И знаете, пан Станислав, она оказалась богаче, чем мы думали. Намного богаче. Но у нас нет ни средств, ни опыта для ее серьезной разработки. А добывать серебро, а потом таскать по этим диким местам в надежде продать — сами понимаете… Мы готовы уступить наши права на эту шахту. Тому, кто оценит ее по достоинству. И заплатит хорошую цену.

Тарановский перевел мой разговор мистеру Тэкклби. Англичанин слушал сначала настороженно, но по мере того, как поляк переводил мои слова о «богатой жиле» и «неожиданных находках», глаза его загорались алчным огнем. Мечта о собственном руднике, о несметных богатствах, была слишком сильна.

— Он хочет видеть шахту! Немедленно! — передал Тарановский слова своего хозяина. — И хочет видеть доказательства ее богатства.

На следующий день мы отправились к нашему «прииску». Экспедиция была небольшой: я, англичанин с поляком, Софрон и Захар — как самые надежные и знающие дело. Очира и остальных мы оставили на постоялом дворе для охраны нашего имущества.

Дорога к шахте заняла пару часов. Тэкклби пыхтел и отдувался, с трудом взбираясь по каменистым склонам, но азарт гнал его вперед. У входа в штольню, которую мы немного расчистили, англичанин остановился, с сомнением оглядывая убогие развалины.

— И это ваша богатая шахта? — спросил он скептически через Тарановского. — Выглядит… заброшенной.

— А это чтобы любопытные не лазили, мистер Тэкклби, — ответил я спокойно. — Главное — внутри. Прошу.

Мы зажгли факелы и полезли в темный, сырой провал штольни. Захар шел первым, освещая путь и наметанным глазом выбирая направление. Воздух был спертым, пахло мокрой землей и плесенью. Мы продвигались медленно, лавируя между обвалившимися камнями и гнилыми остатками крепи.

И тут началось представление. Захар «случайно» пнул ногой камень у стены. Раздался глухой стук. Он наклонился, посветил факелом.

— Гляди-ка! Никак серебро! — воскликнул он с неподдельным удивлением, поднимая увесистый, бугристый кусок металла — один из наших переплавленных «самородков».

Тэкклби выхватил находку, поднес к факелу. Его глаза расширились.

— Серебро! Чистое серебро! — пробормотал он, взвешивая «самородок» на ладони.

Мы двинулись дальше. Через несколько шагов Софрон, осматривая стену, «заметил» еще один кусок, застрявший в трещине. Потом Тарановский, споткнувшись, обнаружил третий, поменьше, лежащий прямо под ногами. Англичанин уже не скрывал своего возбуждения. Он сам полез в боковой отнорок, светя факелом, и вскоре издал торжествующий вопль — наткнулся на самый крупный из подброшенных нами «самородков».

— Невероятно! Богатейшая жила! — бормотал он, выбираясь из отнорка с сияющим лицом. — Сколько же здесь серебра! Целое состояние!

Он продолжал бормотать про «немыслимое состояние» всю дорогу обратно из шахты на постоялый двор. Мы с Левицким многозначительно переглянулись: наше представление явно удалось на славу. Тэкклби был полностью убежден, что наткнулся на сказочно богатое месторождение. О примитивности шахты и трудностях разработки он уже не думал — в конце концов здесь, на Востоке, все решают многочисленные рабочие руки. Перед его глазами стояли горы серебра.

Вернувшись на постоялый двор, англичанин был готов заключить сделку немедленно.

— Я покупаю ваши права на эту шахту! — перевел поляк. — Назовите цену!

И я оскалился, готовясь к переговорам, птичка попалась. И мне совсем не было жаль этого англичанина, торговца дурманом и смертью.

Глава 8

Глава 8

Мы начали торговаться. Или, вернее, это Тэкклби начал излагать свои условия через Тарановского, который, запинаясь и подбирая слова, пытался смягчить откровенно грабительские предложения своего нанимателя.

Англичанин развалился на грубо сколоченной лавке, которую ему притащили слуги, и, обмахиваясь своим серым котелком, словно веером, излучал смесь скуки и высокомерия. Каждое его слово, переведенное поляком, сочилось презрением к нам, «этим русским оборванцам», как, я был уверен, он нас называл в своих мыслях.

«Терпи, Курила, терпи, — мысленно повторял я себе, сжимая кулаки. — Сейчас не время показывать гонор. На кону слишком многое».

Тэкклби проявил всю ту звериную, бульдожью неуступчивость, которая, видимо, и делала таких, как он, хозяевами положения в этом диком краю. Он ломал цену, придирался к каждой мелочи, которую ему излагал Тарановский по моей указке, фыркал, пожимал плечами, всем своим