— Нас здесь много, и все мы хотим найти себе безопасное пристанище. Поверьте, мы будем работать день и ночь, зная, что наши дети сыты. Кстати, а как называется такой корабль?

— Бирема! — усмехнулся я. — Этот корабль называется бирема.

У меня нет особенного повода для веселья, ведь я никогда не был моряком. Я знаю, как это должно быть в теории, но я никогда ничего не строил. Очень надеюсь, что чутье опытного корабела хотя бы немного исправит мое незнание.

* * *

Вялую, тягучую жизнь довольно-таки небольшого островка прибытие такого количества иноплеменников всколыхнуло основательно. Здесь обитали вперемешку потомки лелегов, карийцев и ахейцев, языки которых образовали причудливую смесь. Амореи из Угарита здешнюю речь не понимали, кроме купцов, знавших говор островитян. Они молились разным богам, и местным жителям обычай приносить в жертву своих детей казался бы диким, если бы не храмовая проституция, которая казалась еще более дикой. Надо с этим как-то заканчивать, а то еще перебьют друг друга в пылу религиозных диспутов.

Нижний город, и без того тесный, превратился в муравейник. Мне нужно разместить несколько десятков семей, и я сердцем чую, что сюда приплывут еще сотни людей. И где их всех поселить? Мастера начнут работать, а купцы станут продавать их изделия по всему Великому морю. Остров будет стремительно богатеть, и даже если мы отобьем набег микенцев, сюда придут гости с Крита, Кипра и из княжеств Лукки, что на западе Малой Азии. Думаю, даже ионийцы и сикулы на огонек заглянут, прослышав про богатства острова, которым владеет какой-то мальчишка. Воевать мне придется без передышки.

Кое-как я прибывших людей размещу. В тесноте, да в не обиде. В Нижнем городе расчистят все немногочисленные пустыри и сроют заросший кустарником холм. Там построят из камня такие же точно кварталы-инсулы, разбитые на квартиры. Мои самые ценные мастера разместятся там, потому что я не стану селить этих людей за стеной.

Мне довольно сильно повезло. Я снял сливки с разоренного Угарита. Не золото, не бронза и не ткани были его настоящим богатством. Люди — вот главная ценность. Искусные ремесленники, которые славятся на все Великое море. Этот мир провалится в бездну именно тогда, когда уйдут вот такие вот горшечники, которые делают великолепные вазы, или медники, способные отлить необыкновенной красоты статуэтку богини или изящный кубок. Здесь, на Сифносе, нет и малой части потребных мне мастеров, да и квалификация их оставляет желать лучшего. Островитяне умеют добывать золото и серебро, а еще умеют ловить рыбу. Это не совсем то, что нужно мне сейчас. Ведь я жду карательный рейд из Навплиона, а у меня всего одно нормальное судно, да и то не испытанное в деле.

— Почтенный Заккар-Илу, — повернулся я к мастеру, который стоял рядом со мной. — Давай узнаем, на что способен твой корабль.

* * *

Палинур, полтора десятка лет водивший корабли, чуть не плакал от восторга. Люди, которые привели сюда мою бирему, шли по старинке, подняв только один парус и ночуя на берегу. Они попросту боялись. Но теперь… Теперь бояться было не нужно, и матросы, весело матерясь на трех языках, тянули канаты, то поднимая паруса, то опуская. Получалось у них это на редкость бестолково.

— Разворачивай к ветру, — прокричал я, стараясь заглушить шум моря. — Ну же, вспоминай! Я тебе объяснял!

— Великие боги! — бормотал Палинур, шевеля огромным веслом, прикрученному к правому борту. — Как хорошо, что оно приделано намертво, Эней! Я бы просто в море улетел!

— Бог Йамму! Дай нам милость свою! — мастер Заккар-Илу стоял на коленях и бросал в воду серебряные кольца. — Прими мою жертву во имя твое! Ибо никто из смертных пока не видел такого!

А посмотреть и впрямь было на что. В этот самый момент корабль дал такой крен вправо, что мастер покатился по палубе кувырком, а гребцы внизу завыли от ужаса. Даже кормчий Палинур, невозмутимый обычно, побледнел и изо всех сил попытался выправить корабль движением руля. Тщетно.

— К левому борту прижались! Все! Быстро! — заорал я, и гребцы сгрудились в кучу, поминая всех богов. Корабль подумал немного и нехотя выпрямился, словно извиняя наше незнание.

— Ага, — глубокомысленно произнес Палинур. — Я так резко веслом больше двигать не буду. Ему это не понравилось.

— Да, — проглотил я набежавшую слюну. — Ты не двигай, хорошо? Так резко…

Кораблик резво бежал по волнам, поймав боковой ветер, а гребцы, бросившие весла, столпились на палубе и завороженно смотрели, как надулся непривычного вида парус. Вода кипела, разрезаемая острым носом, увенчанным бронзовым бивнем, а вопли счастливых матросов, пляшущих от восторга на палубе, разгоняли даже бесстрашных чаек, которые облетали нас за стадий. У моряков было целых две причины для радости. Первая: необычно высокие борта и приподнятая абордажная палуба скроют их от стрел и копий, и вторая: не так уж и часто им придется на этих самых веслах сидеть. Ветер сделает за них всю работу. Шестнадцать пар весел по два ряда. Шестьдесят четыре морских пехотинца плюс полтора десятка лучников на палубе, укрытых щитами. Восемьдесят человек! Это примерно на тридцать больше, чем брал обычно на борт любой корабль этой эпохи. Мы вышли в море с полным вооружением и запасом стрел. Корабел Заккар-Илу должен сдать свою работу, испытав ее в полевых условиях.

— Надо найти какую-нибудь лохань и утопить ее! — крикнул я Палинуру, и тот понятливо кивнул.

— Я знаю одно местечко неподалеку, — спокойно сказал он. — Там вдоволь всякого отребья. Нам даже стараться не придется. В этих водах от критян спасу нет.

Я удивился, но промолчал, притворившись, что так и было задумано. Я имел ввиду какое-нибудь рыбацкое суденышко из тех, что пора разобрать на дрова, но кормчий повернул на юг. От нас до Крита — рукой подать. День пути!

* * *

Я когда-то читал, что римская либурна под парусом делала три-пять узлов, а византийский дромон-разведчик при попутном ветре мог выдать и все девять. Оценить эти цифры я мог только косвенно, но то, что корабль идет чуть ли не вдвое быстрее, чем тот, что я получил в приданое — непреложный факт. Даже мой кормчий Палинур, на смуглом лице которого обычно редко проявлялись эмоции, явно потрясен. Он всегда был похож на африканскую маску, вырезанную из темно-коричневого дерева. Такой же спокойно невозмутимый, с резкими чертами лица. Но сегодня его