плечо Кощея. Не бросать же его в мастерской. Через секунду мы стояли у ворот дорофеевской усадьбы.

Глава 18

— Боязно, — прошептал Дорофеев, прислушиваясь к тому, как скрипят по снегу чьи-то валенки — нам спешили открыть ворота.

— Не ссы, — ободрил я. — Если что — вали на меня.

— Что валить?

— Да всё вали, мне не привыкать. Можешь сказать, что и Мёртвое море — тоже я.

Ворота открылись. Слуга, стоящий за ними, для начала поклонился мне.

— Доброго вечера, ваше сиятельство! Давненько вы нас… — и вдруг слуга заметил Андрея. Охнул. — Андрей Михайлович! Вы ли?..

— Я, Порфирьич. Я. Не сомневайся.

Слуга всплеснул руками.

— Ох, радости-то сейчас будет! Ох, будет радости! Их сиятельство, глядишь, на радостях поправятся!

— Поправятся? — переспросил я. — А что случилось?

— Хворые они, — слуга погрустнел. — Который день с постели не встают. Горячка у них, кашель мучает. То и дело кровь горлом идёт. Уж и от кушаний отказываются, только отвары пьют понемногу.

— Отец мне ничего не писал, — Андрей нахмурился, ускорил шаг. К дому почти подбежал.

— Не хотели их сиятельство вас беспокоить, — слуга семенил за ним. — Надеялись, что лучше станет. А нынче надежду уж потеряли, решили, что не подняться им. Письмо вам диктуют, управляющий при них сейчас. Чтобы, ежели попрощаться не успеете, так приезжали бы хоть на похороны.

— На похороны⁈ Да вы тут совсем охренели? — возмутился я. — А мне сказать — не судьба?

Ответа, впрочем, уже не услышал. Мы с Дорофеевым вбежали в дом.

Хоромы были примерно того же масштаба, что мои в Давыдово. Где тут спальня Дорофеева-старшего я понятия не имел, принимал он меня в других помещениях. А Андрей в этом доме вырос и сразу рванул в нужном направлении.

— Папенька! — он бросился к лежащему в постели Дорофееву-старшему.

Я не видел Михаила Григорьевича около двух недель. Посмотрев на него, рот открыл. Крепкий, солидный дядька за это время превратился в форменного доходягу. Нездоровая какая-то ерунда. При обычных болезнях такого не бывает.

— Андрюша… — исхудавшее лицо Дорофеева осветила слабая улыбка. — Вот уж не чаял дождаться. А я как раз письмо тебе…

Андрей зарыдал. Порывисто обнял отца, что-то забормотал.

— Спокойно, граждане, — попросил я. — Андрей, отойди.

— Нет! — проревел Дорофеев-младший.

— Да отвали, сказал! Полгода папашу не видел, ещё пять минут точно подождёшь.

Я взял Андрея за шиворот, оторвал от отца и отодвинул в сторону.

Простые Целительные Знаки у меня все были прокачаны до высшего уровня. Только Удержанием духа и Воскрешением не заморачивался, но здесь, слава тебе господи, до такого пока и не дошло. Лечить обычные человеческие болезни мне доводилось не часто. Прямо скажем, почти не доводилось — в моей медицинской практике преобладали ранения, не совместимые с жизнью. Как действовать, доподлинно я не знал, поэтому кастанул на Дорофеева последовательно Противоядие, Заживление и лакирнул Восстановлением сил.

Лицо Дорофеева порозовело. Глаза блеснули. Он оперся исхудавшими руками о подушки и попробовал подняться. Андрей снова бросился к нему.

На этот раз я не возражал. Проворчал:

— Ну вот, собственно, и всё. Какого хрена было столько мучиться? Раньше позвать не могли?

Дорофеев-старший смущенно забормотал что-то о врачах из Смоленска и местных целителях, которые что только ни делали для поправки его здоровья. Я вздохнул и махнул рукой.

— Ладно… Так, граждане. Для окончательного разрешения ситуации мне тут надо небольшой обряд провести. Слабонервных прошу выйти.

Слабонервных не нашлось, все остались в комнате. Все — это два Дорофеевых, управляющий, который перед нашим приходом писал письмо, и мы с Кощеем.

— Ну, как хотите. Моё дело — предупредить.

Я запалил Манок. Ностальгически припомнил первую свою кикимору. Которая, кстати, по иронии судьбы навела меня на присутствующего здесь Дорофеева-младшего. Вот ведь как иногда жизнь интересно поворачивается… На ту кикимору мы охотились втроём: я, Егор и Захар. Да сколько за ней бегали ещё!

Тварь, которая пыталась извести Дорофеева-старшего, на мой прокачанный до высшего уровня Манок выползла сразу. Минуты не прошло с момента, как запалил. Я заметил в углу, у печи, чуть заметное шевеление и даже амулетом, позволяющим увидеть кикимору, пользоваться не стал. Просто шарахнул в том направлении Мечом.

Тварь мгновенно стала видимой. Меч развалил её надвое — голова с плечами и всё остальное. Пол заливала зелёная кровь. За моей спиной кто-то взвизгнул, но оборачиваться я не стал. Подошёл к твари.

— Ну вы совсем уже страх потеряли? В своём уме, вообще — на моего соседа рыпаться? Ты знаешь, кто я такой?

— Ненавиж-жу! — прошелестела кикимора. — Ты умрёш-шь!

— Слышал, ага. Вот, ей-богу — надоели до смерти… Ладно, недолго вам осталось.

Я даже бить не стал. Проткнул башку кикиморы аккуратно, чтобы ещё больше не напачкать пол зеленью. Клинок вошёл между глаз без усилий с моей стороны, будто сам по себе. Легонько, едва ощутимо тюкнуло в грудь двумя родиями.

— Вот теперь совсем всё, — оборачиваясь к Дорофеевым и компании, сказал я. — Прошу прощения, что намусорил, но вытаскивать эту тварь на улицу — потеря времени. А мне отдыхать пора, завтра в бой.

Ответом было молчание. Дорофеевы во все глаза смотрели на убитую кикимору. Справа что-то тюкнуло об пол. Я обернулся. Оказалось, что хряпнулся в обморок управляющий.

— Вот просил же слабонервных выйти! Кощей, подними его, и сваливаем. Ко мне там Разумовский должен был заскочить, уже заждался, поди.

* * *

Отмахаться от Дорофеевых, которые принялись в один голос меня благодарить и упрашивать остаться на ужин, удалось с трудом. Я пообещал, что непременно загляну на днях или раньше — надо же будет Андрея переправить обратно в Петербург. «Если ему, конечно, будет, куда возвращаться», — прибавил мысленно, но тут же упаднические настроения в себе подавил.

Мы с Кощеем перенеслись в Давыдово. В гостиной меня действительно дожидался Разумовский.

Кощей утопал в выделенную ему комнату, я плюхнулся в кресло.

— Ну что? Как у нас?

— Государыня со двором эвакуированы, — доложил Разумовский. — Перемещены в Меншиковский дворец. Хоть государыня его и не любят, но мужественно согласились претерпеть неудобства.

— Передай государыне, что я восхищен её самоотверженностью.

— Непременно. За здоровье государыни. — Разумовский поднял кубок с вином. Мы выпили. — Знаешь, — Разумовский поставил кубок на стол, — твоя речь имела большой успех.

— Моя речь?

— Ну, как же! Помнишь, на маскараде ты в довольно резких выражениях высказал обществу, как им следует себя вести в текущих обстоятельствах?

— Ну, теперь вспомнил. Если прислушались — молодцы, чё.

Разумовский покивал.

— Многие, мне кажется, впервые в жизни задумались о том, что за пределами столицы вообще есть жизнь.

— А. Ну, это