столу, клеенке, кое-где изрезанной и потёртой. Невозможно было оторвать взгляда от дымящегося борща в тарелке с плавающим пластом сметаны. Она таяла в янтарных прожилках бульона. Суп пах настолько одуряюще, что в животе громко заурчало. Рядом стояла чашка с отварной картошкой, щедро посыпанной свежим укропом, и кусочками солёной селёдки. Чуть дальше — блюдце с ломтиками сала и кляксой горчицы на краешке.

— А хлеб где? — вспомнила мать, снимая чайник с плиты.

Я кивнул:

— В прихожей оставил, в авоське. Щас принесу.

— Да сиди, сиди, я сама.

Она вышла и вернулась с булкой.

— Кефира не было?

— Разбил…

— Уронил?

— Кошку с дерева снимал, ну и… — пробубнил я, уплетая за обе щеки.

Всё равно ведь ей расскажут. Мама вздохнула, но в уголках её глаз заплясали смешинки:

— Мой герой… — она улыбнулась и принялась резать хлеб.

Вскоре на столе появилась плетёная корзинка с аккуратно нарезанными ломтями. Остальной хлеб перекочевал в самодельную деревянную хлебницу на холодильнике.

Первая же ложка борща вызвала у меня вздох восхищения.

— Это самый вкусный борщ в моей жизни, — признался я честно.

«В обеих жизнях», — мысленно добавил я.

Мама рассмеялась, но было видно, что ей приятно это слышать:

— Борщ как борщ. Видать, сильно проголодался, раз так заговорил.

Я ничего не ответил, лишь пожал плечами. От наваристого супа на говяжьей косточке и правда было невозможно оторваться. Только сейчас я в полной мере понял, почему мои коллеги, когда ели что-то вкусное, приговаривали: «Как у мамы.» И я с ними согласен. Теперь согласен. Жена у меня готовила очень вкусно, но этот борщ… Совсем другое.

Закончив есть, я взял в руки фаянсовую чашку с синим узором по краю и сделал глоток крепкого чая. Только теперь я стал разглядывать кухню. На полке, между банкой с сахаром и жестяной коробкой «Красного Октября», стояла знакомая жёлто-красная пачка чая «со слоном». Того самого, индийского.

— Ну что, — мать села напротив, подперев подбородок ладонью, — готов к поступлению?

— Угу, а куда?

— Как куда? — всплеснула она руками. — В техникум. Железнодорожный. Имени Дзержинского. Забыл?

— Да помню, конечно, — отмахнулся я. — Шучу.

— Машинисты всегда нужны, — в её голосе звучала наставительная нотка. — Мы же уже обговаривали. Дядя Женя сказал, что поможет. Закончишь, и зарплата хорошая, стаж… Даже уже на практике будешь получать рублей восемьдесят. А там выучишься — и…

Машинист? Я закашлялся, обжигаясь чаем, и в этот момент заметил дверной косяк с зарубками. В памяти всплыли картинки: мама, прижимающая линейку к моей макушке, мелкие царапины на краске, я, прыгающий и кричащий, что хочу быть космонавтом, и её слова: «Вот до этой отметины дорастёшь, тогда и в космонавты возьмут». И при этом она показывала мне на неокрашенный сучок, дефект на доске — который, казалось, специально оставили так недосягаемо высоко.

Неожиданно для себя я встал и подошёл к косяку. Прислонился спиной — макушка как раз совпала с той самой отметиной, где случайно давным-давно откололся кусочек краски.

— Помнишь, что ты говорила? — я посмотрел на мать. — Когда дорасту — стану космонавтом. Я не пойду в железнодорожный, мама. Я подам документы в аэроклуб имени Чкалова. Потом — в летную академию. А затем…. полечу на Луну.

Я сказал это почти без пауз, вполне успев всё обдумать.

— На Луну? — охнула мать и села на табуретку, прижав руки к груди.

Смотрела на меня широко раскрытыми глазами, думала, что шучу. Но весь мой вид, судя по всему, говорил ей об обратном. Тогда она покачала головой:

— Серёжа, ну что за детские мечты? Космонавты — это единицы, избранные. Туда всех-то не берут. А нам с тобой жить надо, и так тяжело без отца. Машинист — это почётно, надежно. Зарплата хорошая, паёк, бесплатный проезд. Общежитие дадут. Женишься — в очередь на квартиру встанешь. А космонавты — это…

Я слушал мать, она что-то еще говорила, убеждала. Я размышлял, откинулся на табурете, упираясь затылком в прохладную стену. Глаза сами поднялись к потолку, но видел я не трещинки на побелке, не паутинку на плафоне, а… небо… бескрайнее, звёздное…

— С детства не переставал мечтать о небе, — тихо сказал я. — Даже когда делал вид, что «перерос». Я смотрю на потолок и вижу его, оно манит меня. Всегда манит, мам.

Мать вздохнула, переплетая пальцы на столе:

— Синица в руках лучше журавля в небе, сынок… Ты же понимаешь. С твоими оценками… и особенно по физкультуре. С твоим здоровьем…

Я медленно повернул голову. Поймал её взгляд.

В моих глазах — спокойное пламя, упрямое, как заря над степью. Без крика, без вызова. Просто — уверенность. Та, что не спорит. Та, с какой идут до конца.

Мама вдруг замерла, перестала доказывать. Словно что-то в моем взгляде отозвалось в ней. Глубоко. Как будто впервые увидела не мальчика — мужчину.

— Я справлюсь, — сказал я. — Поступлю. И первым высажусь на Луну. Ты ещё увидишь.

На кухне повисла тишина. Только ходики на стене отмеряли время, не зная, что оно — уже другое.

Мама смотрела на меня долго. Потом уголки её губ дрогнули, и она неожиданно — почти смущённо — улыбнулась.

— Ладно… Попробуй. Но если не получится — в техникум ещё успеем, договорились?

Она встала и, проходя мимо, тихо потрепала меня по волосам — так, как делала когда-то.

Я вдруг вспомнил это движение — будто оно жило во мне всегда. И понял, что не могу ее подвести.

Она молча принялась убирать со стола, но я заметил, как дрогнули её пальцы.

То ли от волнения, то ли от гордости. То ли от того, что мальчик за кухонным столом, только вчера приносивший ей дневник — вдруг вырос.

Глава 3

После разговора с матерью я отправился в свою комнату. Открыл дверь и только хмыкнул. Комната была небольшой, но всё-таки уютной. Металлическая кровать-сетка с блестящими шарами-набалдашниками на спинках, поверх серое шерстяное одеяло в клетку. От него пахло хозяйственным мылом и солнцем. В углу стоял письменный стол из тёмного дерева с откидной крышкой, где аккуратно стояли чернильница-непроливайка и деревянная подставка для ручек.

Над кроватью — вырезки из газет: чёрно-белая улыбка Гагарина, схема ракеты «Восток». Бумага, приколотая несколько лет назад, пожелтела по краям, но смотрелись эти предшественники