Я вскидываю голову и выглядываю из окна на морские просторы и небо. Их неуловимые тайны постоянно ускользают из-под кончиков моих пальцев. Казалось бы, такие близкие и все же недостижимые…

Я перед этим бандитом-капитаном не спасую. Я найду лазейку. И не позволю им повесить отца.

Тут дверь распахивается, и я отшатываюсь в сторону. В комнату заходит Кай – у него такие широкие плечи, что он едва не задевает косяки по обе стороны двери. Взъерошив черные коротко стриженные волосы, он оглядывает нас с Агнес. Кай скрещивает руки на груди, и в комнате повисает тяжелое молчание.

У нас в деревне Кай строит лодки – и он же мастерит гробы. Прямо как его отец, а до него – его дядя. На пару с братом Кай изготавливает наши лоцманские суда, те самые шлюпки, на которых мы ходим к острову Пенскало и в Порт-Тренн пополнить запасы, но вкладывает душу он только в гробы. Говорит, что это дань уважения, своеобразный ритуал прощания. На каждом он вырезает розы или плющ, волны или скалы – что, по его мнению, точнее отразит человека, – изображая в дереве их души перед тем, как вернуть их земле.

Я пытаюсь представить, какие узоры Кай вырезал бы на отцовском гробу. Воспроизвел бы он мамины звезды над пенными волнами или изобразил бы морскую армерию, цветущую на скалах по весне, и теплое солнце, заливающее наше крыльцо, где отец сидит за починкой сетей… Я подношу к сердцу сжатый кулак, еле сдерживая подступающее горе.

– Еще не время, – тихо отзывается Кай, словно прочитав мои мысли, и смотрит на меня горящим взглядом. – Его время еще не пришло.

Я киваю, с усилием сдерживая слезы.

– Спасибо.

Он вздыхает, раскрывает руки и потирает затылок.

– Но тут такое дело. Тебя парень выживший зовет. Хочет уйти, говорит.

Я удивленно моргаю и осознаю, что совершенно забыла о нем. Уже смеркается, и на меня наваливается тяжесть прошедшего дня.

– А кто-нибудь другой не может на рассвете отвезти его на Пенскало?

Кай пожимает плечами.

– Говорить соглашается только с тобой. А до его отбытия нам нужно убедиться, что он нас не сдаст.

– Знаю. Просто совсем забыла… – Я провожу рукой по лицу. – Я с ним разберусь.

– Будь начеку. Ставлю всю свою долю улова, что никакой он не моряк. Помнишь, когда мы его обнаружили? Он мне сказал кое-что. Сказал, мол, у него есть друзья, которые узнают, где он, если мы его бросим. И что друзья эти за ним придут.

Я поджимаю губы и перекидываю волосы через плечо. Всего пару часов назад такая новость всех бы переполошила, тут же созвали бы собрание обсудить, что с ним делать. Но Брина с нами нет, и принимать такие решения некому. Некому нас всех сплотить. Кай – его правая рука, но по сравнению с арестом Брина и отца это дело пустячное.

– Наверняка пустые угрозы, просто чтобы мы его спасли. Но я тебя услышала. Буду настороже.

Образ отца в гробу укореняется у меня в голове, как крапива среди травы. Я уже направляюсь к двери, но тут мой взгляд привлекает очередное сокровище Агнес. А именно записная книжка, такая потертая и обтрепанная, что добрая половина страниц выпадает из переплета. Книжка с мою ладонь размером, чернила почти совсем вымылись, и надписи едва читаемы. Вот только мне она кое о чем напоминает. Вернее, кое о ком. Я дотрагиваюсь до нее, ощупывая пальцами узор в виде якоря, вплетенного в компас, указывающий на север, юг, восток и запад одновременно. Это навигационный ориентир, с помощью которого мореходы отслеживают координаты в пути. У меня дыхание пресекается, когда я вспоминаю, что видела в руках у мамы точно такую записную книжку. Рука сжимается в кулак.

– Я… зайду к нему попозже. Надо сначала кое-что проверить…

Оставив Кая с Агнес шептаться о чем-то своем, я пускаюсь бегом к нашему домику. Раз уж отца дома нет, я смогу найти ключ к сундуку. И всей душой надеюсь, что отец не взял его с собой на берег в тот день, когда его арестовали.

В комнате у него, как всегда, прибрано. Кровать стоит у окна, а вещи все разложены по ящичкам. Мамин сундук стоит в ногах кровати; на изогнутой крышке вырезаны волны со звездами. Сглотнув, я провожу по ней рукой, и во рту все пересыхает. Сундук напоминает мне ее гроб.

Мне часто снится сон, где я летаю. Лечу среди ночи, и кто-то крепко держит меня за руку. Я знаю, что в безопасности, и доверяю тому, за чью руку держусь. Такие полеты посреди необъятных вод ночи дурманят разум. Как-то раз я рассказала матери про этот сон, еще до ее смерти. Она ответила, что вырежет на сундуке звезды, чтобы при виде них я вспоминала полеты во сне.

Оторвавшись от сундука, я проглатываю вставший в горле комок и обшариваю комнату в поисках ключа. Его не будет там, куда я уже столько раз заглядывала: ни в горшках, где отец хранит табак, ни в ящиках, куда он складывает одежду и подсовывает веточку сушеной лаванды для свежести. Но для верности я все равно проверяю. Перехожу в большую комнату и ощупываю изнутри камин на случай, если ключ пристроен где-нибудь в секретной ложбинке. Я роюсь по горшкам на кухне, простукиваю половицы в поисках тайников прямо под ногами. Я бы ни за что не стала рыскать по дому, пока отец находился в деревне, из страха, что он меня за этим делом и застигнет. Мне совершенно не хотелось, чтобы между нами вспыхнула ссора.

– Тут нет, и тут… – шепчу я снова и снова, переворачивая стулья и ощупывая шторы на предмет бугорков.

Я понимаю, что отец наверняка придумал хитроумный тайник. Либо ключ вообще не дома, либо он на видном месте, мимо которого я хожу каждый день…

В голове опять всплывает отцовская спальня. Его кровать, простыни с которой я каждый раз снимаю в день стирки, и одеяло, которое вывешиваю летом на просушку под солнцем. И я задумываюсь: вдруг он прячет ключ там же, где спит?..

Я бормочу беззвучное «прости» и, откинув одеяло, ощупываю рейки каркаса. Проверяю изголовье, но и там ничего. И только в отчаянии отодвинув кровать, я кое-что обнаруживаю. Одну половицу с поврежденным уголком. В ней прямо идеальное отверстие под палец.

Приподняв половицу, я заглядываю внутрь, а сердце так и заходится. В узком углублении темно и как будто бы пусто, но я для верности все ощупываю. И пальцы натыкаются на нечто, нечто холодное. Металлическое. Я, едва дыша, хватаю находку и вытаскиваю на свет. В руках у меня ключ, и сердце рывками колотится в груди, пульсируя в ушах. Этот маленький, с медным отблеском ключик я видела всего лишь раз. Когда отец запер сундук после похорон.

Открывается он с легким щелчком, и петли скрипят, стоит мне откинуть крышку. Я наклоняюсь поближе: наконец-то выясню, что же скрывали от меня все эти годы.

Слева аккуратно сложены мамины вещи. Ее рубашки и темная куртка, под которой мы холодными ночами вместе жались у огня. Я достаю одну из рубашек и кончиками пальцев глажу простую грубую ткань. Рубашка местами протерта, но старательно залатана крохотными стежками. Я вспоминаю, как мама сидела при свече с целым ворохом починки на коленях. Как пламя свечи озаряло ее улыбку, когда она смеялась над какой-нибудь шуткой отца.

Я судорожно вздыхаю и откладываю вещи в сторону. Расправив лежавший под ними свиток, я обнаруживаю мамин портрет. Выполнен он углем, и простенькие черно-серые штрихи точно запечатлели ее образ. Она смотрит в упор на художника, и в глазах ее горит бесстрашие. В нашем домике ее портретов нет. Я так давно ее последний раз видела, что забыла, как волосы ее опадали на скулы. Как светились у нее глаза, когда она была счастлива. По щеке бежит слезинка, но я тут же ее отираю и смаргиваю воспоминания.

В тот же момент я достаю из сундука клинок. Заостренный и шипастый, совершенно не похожий на рыболовецкие ножи у нас на Розвире. Я подношу его к слабому лучику света из окна, и зазубренные края отблескивают серебром. Не помню, чтобы мама носила при себе оружие. На тряпочке, в которую он был завернут, краснеет пятно цвета ржавчины. Или застарелой крови. Волосы у меня встают дыбом, и по телу пробегает холодок. Я торопливо заворачиваю кинжал обратно в тряпочку, гадая, для чего он маме мог понадобиться. Для чего ей что-то смертоносное, когда у отца есть ножи на случай, если нам придется защищать свой остров. И почему она