но изначальное превосходство предстает как ощущение острия или лезвия, как живейшее ощущение крутящегося буравчика. Инструмент пробуждает потребность действовать против твердого предмета.

Когда у человека нет инструмента, вещи слишком сильны. А человеческая воля выжидает. Спокойные глаза глядят на вещи, они производят их «раскадровку» на вселенском фоне, а философия – глазное ремесло – способствует осознанию зримого. Так, философ постулирует некое «не-я» напротив «я». Сопротивление мира превращается в обычную метафору, становится чем-то «смутным», едва ли выходящим за рамки иррационального. В таком случае у слова против (contre) сохраняется лишь топологический аспект, и оно означает «возле»: говорят о портрете у (contre)[38] стены. В слове contre нет ни малейшего динамизма, и динамическое воображение его не одушевляет и даже не изменяет. Но тот, кто держит в руке нож, сразу же понимает, что такое провокация вещей.

Ученые не сумели показать важность различия между голыми руками и руками, вооруженными инструментами. Что бы об этом ни думала натуралистическая психология, между ногтем (когтем) и ловильным крюком есть прерывность. Ловильный крюк зацепляет предмет, чтобы предоставить свободу действий дополнительной агрессивности. Орудие труда предоставляет агрессии будущее. Психология рук, вооруженных инструментами, должна входить в структуру личности. Руки, вооруженные инструментами, способствуют вытеснению насилия, производимого голыми руками. Руки, вооруженные хорошими инструментами, выставляют в смешном свете руки, вооруженные плохими инструментами. Дурное обращение с хорошим инструментом вызывает смех всей мастерской. У всякого инструмента есть коэффициент доблести и коэффициент сообразительности. Для доблестного (valeureux) рабочего инструмент обладает смыслом (valeur). Следовательно, подлинные грезы воли – это грезы, вооруженные инструментами, грезы, проецирующие последовательность задач в должном порядке. В отличие от того, что бывает у слабовольных людей, у грезовидцев, которых не возбуждает наличная материя, которые не переживают диалектику сопротивления и действия и не динамизируют слово «против», – грезы не исчерпываются при созерцании цели. Грезы трудовой воли одинаково любят и средства, и цели. С их помощью динамическое воображение обретает историю, рассказывает себе истории.

Но перед тем как заняться подвигами инструментов-триумфаторов, понаблюдаем за грезами о простейшем ноже.

На четырех страницах, насыщенных превосходной густотой мысли, Жорж Блэн[39] приводит основные элементы материального психоанализа желания надреза.

Эта проблема ставится во всей отчетливости уже с первых строк: «Мужское удовлетворение, рождающееся от акта надреза, следует поставить в связь с некоторыми „покаянными“ формами нашего садизма. Всякая цельность провоцирует нас»[40]. Можно вести бесконечный спор о том, что первично – инстинкт садизма или же соблазнительные образы. И тогда в защиту первой точки зрения можно сказать, что садизм ищет объекты, чтобы надрезать или поранить их. В распоряжении инстинкта всегда имеется «режущая» воля. Но с таким же успехом можно утверждать, что образ пробуждает спящий инстинкт, что материальный образ нас провоцирует, а сопротивление мира вызывает нашу агрессию. Как бы там ни было, следует заключить, что именно здесь воображение и воля сближаются более всего.

И действительно, какое спокойствие можно найти в таком «покаянном» садизме, обращенном против предмета, лишенного человеческой защиты! Проявления этого садизма имеют хорошее прикрытие, ибо он совершенно не связан с действием Сверх-Я. Часто вспоминают о моральном уроке, который получил юный Франклин, испробовавший свой топорик на фруктовых деревьях в саду. Но ведь в полях можно найти столько ив, а в зарослях – столько прутьев, которые никакое Сверх-Я не охраняет! Между тем эти объекты свободной материальной сферы, объекты, не отмеченные социальными запретами, как раз нас и провоцируют. Чтобы понять такую непосредственную провокацию со стороны объекта из сопротивляющегося мира, следует выделить новую материальную инстанцию, своего рода Сверх-Оно, в отношении которого мы и желаем испытывать свои силы, не только из-за бьющего через край избытка энергии, но и попросту ради упражнения своей режущей воли, своей воли, сконцентрированной на лезвии инструмента.

Несомненно, никакой психоанализ такой инстанции не примет. Психоаналитики все переводят на язык социальных интерпретаций. Им не составит труда доказать, что любое действие, направленное против вещей, служит лицемерным замещением действия, нацеленного против Сверх-Я. Но учитывать лишь инстинктивные и социальные аспекты образов означает забывать об одной их составной части. От этого-то забвения и происходит эвгемеризм[41] психоанализа, из-за которого все комплексы обозначаются именами легендарных героев. А вот теория материального и динамического воображения должна, наоборот, схватывать человека в мире материи и сил. Борьба против вещественного (réel) является самой непосредственной и неприкрытой борьбой. Сопротивляющийся мир помещает субъекта в царство динамического существования, в существование, определяемое активным становлением, откуда и возникает экзистенциализм силы.

Разумеется, провокация тысячеголоса. Свойствами провокации являются смешение жанров, приумножение слов, производство литературы – и она зависит от нетронутой твердой материи, провоцирующей на атаку не только наши вооруженные руки, но и горящие глаза, и оскорбления. Боевому пылу, neikos[42] присуща поливалентность. Однако мы не должны забывать его первосмысл, сам корень силы, пробуждаемой сразу и в нас, и вне нас.

Динамическое воображение, по всей вероятности, считает, что существует некая Сверх-Вещь, «потустороннее вещи» в том же духе, в каком Сверх-Я господствует над «Я». Этот кусочек дерева, оставляющий мою руку равнодушной, всего лишь вещь – его даже можно назвать чуть ли не концептом вещи. Но если мой нож ради забавы производит на нем надрез, то же самое дерево становится больше самого себя, оно делается Сверх-Вещью, вбирая в себя все провоцирующие силы сопротивляющегося мира; оно естественно принимает на себя все метафоры агрессии. Бергсонианец усмотрел бы здесь лишь формальную раскадровку действительности,– а ведь объект или Сверх-Объект подстрекает меня, формируя меня как группу агрессивных воль, с подлинным гипнотизмом силы.

И вот если мы пронаблюдаем за материальным воображением в аспекте столь многочисленных различий между мягкой и твердой материей, мы уразумеем, что типы материи обусловливают в грезящем анатомию сложных инстанций воли к власти. До тех пор, пока психологи детально не изучат различные формы воли к власти над материей, они будут плохо подготовлены к различению всевозможных оттенков воли к социальной власти. Лишь при таком условии можно исследовать взаимоотношения между реальностью и метафорой, а также анализировать действие сил убеждения в языке.

К примеру, термины, используемые Жоржем Блэном, заставляют предположить, что речь идет о «надрезе» плоти, способном удовлетворить «покаянный садизм». Впрочем, когда мы вчитаемся, мы увидим, что столяр может согласиться со следующим взглядом хирурга:

Лезвие разрезает кожу, словно должным образом направляемая молния, или же, проявляя бо́льшую настойчивость, движется вперед согласно двухтактовой диалектике пилы. Оно оставляет за собой столь непреложный, столь безукоризненно научный след, что дух находит в этом большое удовольствие, тогда как плоть страдает…

Эта научность, эта медлительность, это спокойное