революцией поменяли местами причину и следствие. Героически сражавшаяся армия, продолжая все более безнадежную борьбу, была вынуждена в конце концов склониться перед неумолимым и постоянно растущим превосходством противника. Таковы были факты. Однако в лагере правых – как известно, даже еще до Ноябрьской революции – возникла легенда об ударе кинжалом в спину[45]. Впоследствии стала одной из излюбленных тем нацистской пропаганды, согласно которой победа была у нас украдена из-за революционного разложения тыла, под давлением которого командование было вынуждено сложить оружие. Действительно, первые признаки такого разложения присутствовали еще до августа 1918 года; однако революционного уровня оно достигло лишь в тот момент, когда ситуация на фронте стала безнадежной. Сторонники «легенды об ударе кинжалом» не в меньшей степени обвиняли так называемых «пораженцев» – то есть членов «Народного союза» – в том, что они ослабили волю народа к борьбе своими проповедями умеренности военных целей и гуманистической позицией.

Отечественная партия и легенда об ударе кинжалом вместе взятые представляют собой фатальный рубеж в развитии немецкой буржуазии. Решающее значение имело то, что большая и важная часть этой буржуазии в дальнейшем еще сильнее отгородилась от демократический идей, от любых планов ликвидировать раскол между буржуазией и рабочими, между национальным и демократическим движением за счет их равноправия, за счет создания народного правительства, опирающегося на волю большинства. Той части буржуазии, которая поддерживала Отечественную партию, созданные Веймарской конституцией 1919 года демократические формы казались в свете легенды об ударе кинжалом плодом национальной измены и отказа от героизма, плодом массовых страстей, использующих вызванное предательством поражение. С этого момента началась открытая и тайная борьба элементов, собравшихся в 1917–1918 годах в рядах Отечественной партии, против Веймарской конституции. «Веймарская конституция разбилась об элиты», – сказал мне однажды умный и наблюдательный Зигфрид фон Кардорф[46]. Учителя и судьи высокомерно отвергали и презирали ее, рассуждая в духе легенды об ударе кинжалом. Эта капля сильного яда проникла после войны в жизнь общества, отравив попытку поставить страдающую Германию на ноги не силой и диктатурой, а мирными и справедливыми социальными компромиссами.

Однако даже с точки зрения здоровой демократической идеи Веймарская конституция страдала от серьезных недостатков. Для формирования правительства не было прочной и устойчивой основы, слишком велики оказались колебания и зависимость от меняющихся партийных течений[47]. Внутри партий Веймарской коалиции также наблюдались безрадостные явления: близорукая жажда власти, во многом вызванная тем, что входившие в коалицию слои слишком долго не допускались к правительственному столу и теперь внезапно оказались на вершине. Среди тех, кто слишком быстро и жадно пил из оказавшегося в их руках кубка власти, оказалось немало евреев. В глазах всех антисемитов они предстали извлекающими выгоду из немецкого поражения и революции. Все остальное в Германии казалось безнадежно обреченным на увядание.

В начале двадцатых годов длань победителей еще очень тяжело давила на нас. Достаточно произнести слова «Версальский мир» и вспомнить о его духовных и материальных последствиях. Частная жизнь каждого оказалась разрушена инфляцией, уничтожавшей любой доход и сбережения. В недоброй памяти 1923 году, когда французы вторглись в Рурскую область[48], инфляция стала безудержной. На этом фоне многократно усиливалось психологическое воздействие легенды об ударе кинжалом. Немцы молчаливо спрашивали себя: разве не были мы настоящими победителями в мировой войне, лишившимися этой победы в результате предательства в наших рядах? Тысячи вышедших в отставку офицеров из рядов гигантской армии военного времени оказались выброшены на улицу, они сравнивали прежнюю достойную жизнь с нынешней борьбой за кусок хлеба и ощущали себя униженными героями. Из добровольческих корпусов, сыгравших после войны решающую роль в подавлении коммунистических волнений, вышла масса тайных соединений, которые мечтали о скором восстании. Капповский путч[49] весной 1920 года был первой попыткой такого рода, однако быстро провалившейся. Но когда осенью 1922 года произошла националистическая революция Муссолини в Италии и его фашистское ополчение двинулось на Рим, не встречая сопротивления регулярных войск Виктора Эммануила, немецкие правые вновь почувствовали желание предпринять подобную попытку – причем с помощью маленького рейхсвера, который был оставлен нам Версальским миром[50]. «Рейхсвер опутан черными отрядами», сказал мне тогда один сведущий человек. Командующий рейхсвером генерал фон Сект[51] вел себя вполне корректно, как подобает дисциплинированному органу демократического правительства. Но старый прусско-немецкий милитаризм – как с его блестящими качествами, так и с узостью мышления и жизненных ценностей – продолжал существовать в рядах той отборной элиты, которая составила офицерский корпус рейхсвера. Мы еще будем говорить о ней подробнее.

Такие составные элементы, события и впечатления образовали первую штормовую волну, на гребне которой Адольф Гитлер предпринял свою первую попытку. 9 ноября 1923 года он рискнул поднять путч в Мюнхене и провалился. Однако несмотря на временный экономический подъем следующих лет, социальная ситуация в Германии бурлила и кипела, и Гитлеру не было нужды отказываться от надежды прийти к власти в Германии иным путем. Здесь нас будут интересовать не фактические стадии его пути; мы рассмотрим более глубокий вопрос об изменениях в немецком народе, сделавших возможной победу Гитлера. Мы уже видели, в каком состоянии этот народ находился, и теперь посмотрим, как с помощью особой методики он все более осознанно и успешно вырождался в новогерманского «гитлеровского человека».

5. Homo sapiens и homo faber[52]

У людей современной культуры и цивилизации все зависит от здорового, естественного и гармоничного взаимоотношения рациональных и иррациональных устремлений. В силу своих особенностей именно современные культура и цивилизация угрожают этому равновесию. Если описывать ситуацию весьма схематично, однако вполне корректно в рамках нашей цели, то на одной стороне находятся рассудок и разум[53], на другой – сердце[54], фантазия, желания и страсти. В конечном счете разум – рациональное начало – должен контролировать душевное равновесие. Однако для того, чтобы достичь высших и лучших результатов, разуму необходимы импульсы иррациональных сил. Сердце должно показывать разуму путь к добру, к обузданию эгоизма, к нравственным и религиозным целям; фантазия – путь к прекрасному, то есть опять же к освобождению души от эгоистических желаний. Вместе они должны поддерживать также и рассудок в его работе по постижению мира, питая и направляя жажду познания и истины. Однако им следует делать это тактично, сдержанно, без насилия. Воля, отвечающая за действие во всех сферах доброго, прекрасного и истинного, обязана повиноваться властителю Разуму – повелителю, поднимающемуся из совокупности всех душевных сил, перерабатывающему, уравновешивающему и направляющему их. Любое однобокое развитие – хоть рациональных, хоть иррациональных сил – грозит нарушить целостность и, усиливаясь,