чтобы сдать трудный экзамен первого тома «Мёртвых душ». И он сдал его на «отлично», то есть рассказал много правды. Но потом ему суждена была другая инициация, другая проверка, Гоголю выпало искушение, причём дьявольского свойства. И вот, продолжая пребывать в отелях всё тех же курортных городков, он начал рисовать в своём сознании картины далёкой Родины, но уже в другом свете, под другим углом, да так, что даже прежние очертания негодных язв помещичьего быта получили вдруг пасторальные оттенки.

В незавершённых главах второго тома струится эта обволакивающая душу атмосфера уюта. Стоит лишь попасть на обед к какому-нибудь Петру Петровичу, а уж тем более к умному греку Костанжогло, последовав за бричкой Чичикова, и ты попадаешь в облако старосветской душевности. С любовью и с бесконечной добротой Гоголь описал тишину и благодать ухоженной «подмосковной деревеньки», за которой следит хороший, добрый барин.

Ах, каким же странным был этот гений – Николай Васильевич Гоголь! Каким странным проявилось в нём сочетание мечты об уюте и умиротворённости в богатом поместье с мечтой о победе над косностью мёртвых душ! Как странно выглядит сочетание в одном лице и эпикурейца, любящего комфорт, и киника, презирающего деньги, и аскетического Дон Кхота, живущего высокой мечтой!

А может, и не странно это вовсе, ведь каждый из нас, каждый человек соткан из удивительных противоречий? Сознание человеческое так устроено.

Кстати, есть ещё один любопытный момент, а состоит он в том, что во время жизни Гоголя и сразу после его смерти были такие критики, которые делали ему упрёк на том основании, будто реалии, описываемые им в первом томе «Мёртвых душ», являлись уже не совсем современными той поре, то есть эпохе Николая I (происходившей после реформ Сперанского), а фиксировали положение дел на более ранний срок, когда крепостное право помнило ещё екатерининские порядки. Это отчасти так и есть, но дело в том, что Гоголь запечатлел для нас крепостничество в его «классическом», наиболее рельефном варианте.

Гоголь, обязанный быть преданным своему делу на все сто процентов, был подвергнут, будто по сценарию жестокого эксперимента судьбы, тому искушению, драматизм которого нам необходимо понять наконец по-настоящему. Он был поставлен в центр «эксперимента», имевшего дьявольскую интригу. И всё состоялось, всё произошло, разве что жизнь Гоголя была растоптана, поскольку так было велено.

Гений его, громадный и мощный, сделал всё то, что грезилось юноше Гоголю, то есть помог раскрепощению России, несмотря на то что человек Гоголь погряз под конец своей жизни в жестоком искушении и заблуждении. Но дело в том, что Гоголь и в последние дни жизни был верен, тысячу раз верен своему гению и потому в конце концов посчитал более правильным расстаться с жизнью, чем продолжать блуждать в западне.

Всё то, что в лучшие годы творчества было создано гением Гоголя, вернее, завоёвано гением, совершило настоящий и благотворный переворот в русской культуре и в русской будущности. Трудно отыскать такую сферу русской действительности, на которую не повлиял бы феномен Гоголя. Говорят же об иных ситуациях – «глаза открылись». Да, именно так и произошло с Россией после Гоголя. Открытия его дали России, да и мировой культуре столько всего, что трудно оценить данные масштабы.

Но всё же тот жестокий казус, тот жестокий «эксперимент» судьбы, в котором оказался Гоголь, не был до конца осмыслен нами, его потомками. Суть этого казуса отчего-то оказалась сложна для большинства из тех, кто задумывался над ним. И о гоголевском казусе стали трактовать что зря, рассуждая как те слепцы, которые, подойдя к слону и взяв его за хвост, стали уверены, будто слон похож на змею.

Для нас, для нескольких поколений потомков Гоголя, возникла досадная двойственность в отношении. С одной стороны, энергетика гоголевского гения повлекла за собой массу следствий и совершила множество необходимых и благотворных перемен, но, с другой стороны, не до конца осмысленные казусы биографической драмы Гоголя, не до конца прочувствованные нами, не позволили нам целиком и полностью принять наследие, и, сделав это, бесповоротно перейти на другую ступень гуманитарного развития.

В самом конце этой книги, в послесловии к ней, я, пожалуй, немного посмеюсь над недалёкими «критиками» и «оппонентами» Гоголя, которые несли вещи забавные, но здесь, рассуждая о самом существенном и главном, должен сказать, что две чаши весов, между которыми возникало равновесие гения Гоголя, то есть творчество и жизнь, были оценены поколениями потомков лишь в плоском разрезе, какими-то картонными и шаблонными были оценки.

Картина получилась такая. Вот был гений Гоголя, он стоял высоко над головой Гоголя, но сам он жил и мыслил перпендикулярно и невпопад этому гению. Гений Гоголя, думалось многим, создавал то, чего сам Гоголь не понимал. А настоящий, живой Гоголь проявился в таком произведении, как «Выбранные места…», и если «Ревизора» он создавал, будучи подключённым «к розетке гениальности», то «Выбранные…» писал сам, оказавшись отключен от неё.

Так думали и думают многие, и отчасти это вроде бы правда, но дело в том, что, укоренившись в таком убеждении, мы просто выбросили самого Гоголя из того явления, которое было создано им. И получилось, будто жизнь его не была частью его истинного феномена, а являлась лишь изнанкой, задним двором, на котором обретается мусор и хлам.

Но это была наша ошибка, тысячу раз – ошибка! И она дорого нам обошлась!

На самом деле вторая часть гоголевского феномена, то есть та половина его, где драматически разыгрывался трудный казус искусительных заблуждений, была и остаётся важной и существенной составляющей гоголевского здания. Оно выстроилось так, как ему было положено, но потомки не приняли его во всей полноте и, закрыв дверь, ведущую на вторую половину, убедили себя в том, что там лишь валяется хлам (и посмеивались порой над ним). Мы не сумели понять, что там скрыт важный казус, который снова и снова требует понимания, нуждается в том, чтобы знать о нём с доскональной дотошностью.

Эта комната так и остаётся закрытой, вернее, позаброшенной, ведь засовов на двери нет, заходи – исследуй! Но серьёзным исследователям было подчас неловко разбираться в этом.

Самым неловким, самым трудным разговором о гоголевском феномене, конечно же, был и остаётся конфузный и срамной казус «Выбранных мест…». Серьёзные литературоведы и биографы не могли вовсе обходить его, не говорить о нём, но они совершали лишь поверхностные выводы, в лучшем случае занимаясь констатацией очевидных вещей.

«Выбранные места…» чаще всего именовали утопией. Литературоведы называли их то «патриархальной утопией», то «бюрократической», то «феодальной». У многих авторов можно встретить эти формулировки либо мысли, тождественные им.

Однако