class="p1">– Не могу же я, например, если я полюбил девушку, сказать ей: «Мы вас любим». Мне это просто невыгодно. И, наконец, она может спросить: «А сколько вас?»

– Почему ваше личное «я» чересчур сильно просвечивает сквозь революционный сюжет?

– Значит, у меня хоть луч света просвечивает, а у вас абсолютная власть тьмы, судя по этой записке.

– Товарищ Маяковский, поучитесь у Пушкина.

– Услуга за услугу. Вы будете учиться у меня, а я – у него.

– Просим высказать ваш взгляд на С. Есенина и прочитать его стихотворение «На смерть Есенина».

– Этот товарищ перенесся в потусторонний мир, и его надо остерегаться. Особенно соседям.

– Кому будет в результате теплее, покажет будущее: тем, которые пришли на мой сегодняшний вечер, или тем, которые променяли мой сегодняшний вечер на домашний уют!

Перед началом выступления в нетопленом театре Нижнего Новгорода в лютый мороз. Как и в стихах, Маяковский противопоставляет себя «квартирному мирку».

– Ваши стихи хорошо читает Бася Бисевич. Вам далеко до нее.

– Я приветствую Басю Бисевич и со своей стороны приложу усилия, чтобы ее догнать.

Лавут дает комментарий: Бася Бисевич была тогда студенткой (в Туле), а потом стала артисткой. По другим сведениям, ее фамилия была Басевич, и артисткой она не стала.

– Я уверена, что вы будете тем Толстым в нашей эпохе, о котором вы говорили, что он должен явиться у нас.

– Если не считать отсутствия бороды, в основном не возражаю.

Разговор странный: в стихах, в «Бане», особенно в «Мистерии-буфф» о Льве Толстом всегда говорится если не ругательно, то иронически («Лев Толстой, эта большая медведица пера…»). Как вспоминал Бенедикт Лифшиц, однажды Маяковский проявил непочтение к Толстому в вегетарианской столовой, за что их чуть не побили. Вот Достоевского и Тургенева он любил.

А с неба смотрела какая-то дрянь,

               величественная, как

                                         Лев Толстой.

«Еще Петербург» (1914)

– Что вы хотели сказать тем, что выступаете без пиджака?

– От жары, балда.

Приспособленная к обстоятельствам цитата из «Мелкой философии на глубоких местах». Кстати, как раз о Толстом.

Превращусь

                не в Толстого, так в толстого, —

ем,

           пишу,

                         от жары балда.

Кто над морем не философствовал?

Вода.

«Мелкая философия на глубоких местах» (1925)

– Кто будет читать ваши стихи после вашей смерти?

– У вас нет родственников в Гомеле? Узнаю по почерку. Там тоже такой умник нашелся.

– На какую массу вы рассчитываете, читая ваши стихи?

– На массу червонцев, – крикнул Маяковский, выбивая у ретивого выскочки стандартный козырь.

Но кто сказал, что ретивый выскочка собирался заходить именно с этого козыря? Скорее козырь заранее выбивался у остальной публики. Известен и еще более резкий диалог на тему заработков: «– На чьи деньги вы ездите за границу? – На ваши!» В Екатеринбурге Маяковский был страшно возмущен газетной карикатурой: приезжий поэт держит две морковинки (из поэмы «Хорошо!»), на каждой написано «1000 р.».

Иногда же он терпеливо растолковывал залу, кто и за что ему платит и куда уходят деньги. А в «Разговоре с фининспектором о поэзии» эта тема стала чуть ли не метафизической:

Поэт

          всегда

         должник вселенной,

платящий

              на горе

                        проценты

                                и пени.

– Публика здесь скучнее московской, академичнее, не дерется и почти не ругается.

О ленинградской публике после чтения поэмы «Хорошо!». Маяковский также очень обрадовался драке, случившейся на его вечере в Тифлисе: «Вот это, я понимаю, вечер! Сколько темперамента! Раз дерутся, значит, есть за что!»

Из книги Льва Кассиля «Маяковский сам»

– Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!

– Я не печка, не море, не чума!

Возможно, ответ на заранее заготовленную записку. Как заметил Юрий Карабчиевский, ответ не полностью попадает в цель: море не волнует, а волнуется, чума не заражает, а поражает. Во всяком случае – резкий отказ от ответа по существу.

Некто в черепаховых очках и немеркнущем галстуке взбирается на эстраду и принимается горячо, безапелляционно доказывать, что «Маяковский уже труп и ждать от него в поэзии нечего». <…>

– Вот странно, – задумчиво говорит вдруг Маяковский, – труп я, а смердит он.

Художница Варвара Степанова описала другой ответ (вероятно, на другом вечере, но на такой же выпад): Маяковский молча встал во весь рост, вытянулся и под гром аплодисментов сел. Он остроумней, хотя по форме известен со времен Древней Греции («Движенья нет, сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить»).

Вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете.

[Некто с бородой во время выступления Маяковского выходит из зала.]

– Это еще что за выходящая из ряда вон личность? – грозно вопрошает Маяковский.

Но тот бесцеремонно и в то же время церемониально несет свою бороду к двери. И вдруг Маяковский, с абсолютно серьезной уверенностью и как бы извиняя, говорит:

– Побриться пошел…

«Ваше последнее стихотворение слишком длинно…»

– А вы сократите. На одних обрезках можете себе имя составить.

– Мой соученик по гимназии Шекспир всегда советовал: говори о себе только хорошее, плохое о тебе скажут твои друзья.

– Вы это уже говорили в Харькове!

– Вот видите, товарищ подтверждает. А я и не знал, что вы всюду таскаетесь за мной.

В книге Лавута слова про Шекспира действительно записаны как сказанные в Харькове. В них чувствуется что-то похожее на Остапа Бендера – может быть, это стиль остроумия эпохи.

– Маяковский, зачем вы носите кольцо на пальце? Оно вам не к лицу.

– Вот потому, что не к лицу, и ношу на пальце, а не в носу.

У Лавута похожая шутка: «Почему вы носите галстук кис-кис? – Потому что не мяу-мяу». А Вадим Баян записал почти такой же разговор, состоявшийся в 1914 году. Маяковский тогда сшил себе розовый пиджак (по другим сведениям, фрак). Некая дама сказала: «Цветные костюмы мужчинам не к лицу». – «А золотые цепи женщинам не к бюсту», – ответил Маяковский.

«Ваши стихи слишком злободневны. Они завтра умрут. Вас самого забудут. Бессмертие – не ваш удел…»

– А вы зайдите через тысячу лет, там поговорим!

Реплика, с легкой руки Кассиля, вошла в пословицу и часто цитируется для характеристики отношения Маяковского к своей поэзии.

В его видимом наружном спокойствии – нервность и сокрушительный темперамент. Он