отзывается Даша. – Я почти всё сама и делала, у мамушки сердце сильно болело. Она только показывала, а я и сажала, и окучивала, и копала.

– Ну, а нынче?

– А нынче семенной картошки не осталось – всю подъели.

– У тебя и помощники есть? – шучу.

Даша шутку понимает, улыбается бесшабашно, это совсем не идёт к её печальному, кроткому взгляду:

– А я, как только пенсию получаю – сразу подружки и дружки сбегаются. День, два – и подчистую, – Даша лихо по-мальчишески чиркает от груди не очень-то чистой ладонью и улыбается. Улыбка у неё славная, ясная, тихая.

– Да не пускай ты их к себе, этих дармоедов!

– А они меня любят, когда у меня есть деньги и еда. Ты, говорят, Даша, добрая. Как же я их не пущу?

– А когда у тебя нет еды и денег?

– Тогда и никто не заходит… – Даша задумывается. – Или нет: я тогда обувь красивую или платье пообещаю – и они опять гостят.

Я не спрашиваю, откуда у неё одежда и обувь. Знаю. Мать продавщицей работала в газпромовском магазине. Ещё в советские времена принялась запасать на чёрный день для дочки, тогда совсем маленькой, импортную сряду, которую гнали уже и в те поры в обмен на газ и нефть. Теперь, значит, раздутые шкафы изрядно опустели. Не велика потеря. А вот объедают-опивают больного человека – уже беда.

Жёлтая пыльная дорога петляет между деревянных заборов, у мостика через канаву сворачивая к городу. Здесь, в начале лета, первый раз в жизни видела птенцов чайки. Спугнул их кто-то в болотце за осинником, или же мать-чайка погибла? Шли грязно-жёлтые голенастые цыплята, нелепо переваливаясь, гуськом в сторону большого пруда через дорогу и были похожи на маленьких печальных человечков. Выжили или погибли в этом беспощадном мире?

Почти за каждым забором – огородники картошку копают. Даша не смотрит на них, шагает энергично, голова чуть вниз и набок склонена, от подошв подымаются и рассыпаются едва заметные фонтанчики пыли, белые босоножки у моей спутницы становятся серыми.

Навстречу на стародавнем мотоцикле с люлькой, с треском и грохотом, оставляя за собой пыльный шлейф, два мужика гонят. За рулём – немолодой и черноглазый мой сосед по огороду, белозубая улыбка мелькает из-под черной щёточки усов, кивком головы здоровается. Уже отъезжая, перекрывая грохот, кричит пассажиру. Слышу неразборчивое:

– Даша… всегда… наша!

Искоса смотрю на спутницу: слышала? Поняла?

А Даша смотрит с испугом вослед мотоциклу, будто что-то страшное узрела:

– Змея! – выкрикивает.

– Где змея? – спрашиваю.

Даша тычет грязным пальчиком на колеблющийся, медленно оседающий на землю, шлейф жёлтой пыли за мотоциклом. Похож он на змею, но не очень. И отсвечивает на солнце красноватым блеском.

– Да где же ты видела жёлто-красных змей? – спрашиваю со смехом.

Дашу мой смех успокаивает…

– С мамой было хорошо, – наконец прерывает молчание Даша. – Сейчас – всё не так. И голодно, и неспокойно как-то.

– Дашенька, а опекун у тебя есть?

– Есть опекунша, жена брата. Она в Москве живёт. Когда приезжает – вкусных конфет привозит. Из двухкомнатной квартиры переселила в однушку. Удобней тебе будет, сказала. Ничего и не удобней, – вдруг выкрикивает почти со слезами. – Там, дома, мне мама помогала. Я голос её слышала…

Даша смотрит на меня искоса, взгляд ярко-синих глаз сейчас как будто умный – печальный и сиротливый – проверяет: верю ли?

– А что мама тебе говорила? – спрашиваю.

– Один раз печь оладьи стала. А они к сковороде прилипают, не пекутся. Только надымила. Я уж бросить хотела… И вдруг слышу мамушкин голос: «Даша, ты забыла яичко в тесто толкнуть». А сюда, на новую квартиру, она не приходит…

Утром следующего дня копаю картошку и всё посматриваю на дорогу: не идёт ли Даша. С тележками и на машинах снуют туда-сюда огородники, медленно, переваливаясь уточкой, пришла соседка, пенсионерка Альбина Сергеевна. Остановилась у забора рассказать, что на выходные к ней приедет внучка с мужем, шустрые, не ленивые, за день урожай уберут. А пока она сама потихонечку-полегонечку поковыряется в земле. Голос у неё низкий, сочный, как и она сама. Не поворачивается язык назвать мою соседку старухой, хотя по годам и подходит.

– Денёк-то хороший какой, ласковый, – довольно щурится Альбина Сергеевна на мир вокруг, на белокрылых чаек, что вместе с грачами и галками кружат над выкопанными грядками, кричат пронзительно-протяжно. Замечает, что чайки прилетают в огороды к непогоде, надо торопиться с уборкой. И шагает к своему участку, я вослед кричу про Дашу: если она забредёт на нашу дорожку, покажи пакет с картошкой у воротечек, может, забыла, где я должна оставить…

– Не придёт она сегодня, наверно, – с сомнением говорит Альбина Сергеевна. – Пенсию ей принесли. Бомжей в квартиру набилось, как сельдей в бочку. Гуляют, пьют, орут…

Хорошая у меня соседка, только радио у неё плохое. Старенький транзистор, таких уже сейчас не выпускают. Как заходит в огород, вешает его на гвоздик, специально вбитый для этого на углу сарайки, и включает на полную громкость какую-то программу по заявкам. Потом уж лопату достаёт, начинает копать картошку. Терпеть нет никакой возможности! Не только мне, вороны и те стараются держаться подальше от этих радиоголосов. Чайки и подавно. Наскоро докапываю третье ведро, загружаю тележку – и в путь! Пакет с картошкой для Даши на всякий случай оставляю в условленном месте.

Меня провожает голос из приемника, надрывно, скороговоркой вещающий что-то про девушку Прасковью из Подмосковья.

Даша не пришла ни на следующий день, ни позже. А через неделю Альбина Сергеевна, так же неторопливо, уточкой, подплывшая к моей изгороди, очень буднично сообщила, что Даша умерла. Поначалу не верю: да недавно вместе с ней здесь шли! Если поискать, то следы от её босоножек можно найти на пыльной дороге! И пакет с картошкой по сию пору у воротечек стоит, Дашу ждёт. Да и с чего ей умирать, по виду – здоровая женщина. А если не всё доходило до ума-разума, не дружила с головушкой, так мало ли сейчас таких людей: если не природный брак, так вином себя доводят до полного отупения… Но живут же.

– Умерла, умерла, – Альбина Сергеевна по-прежнему бесстрастна. – Задохнулась в своей квартире в дыму…

Подожгли ли очумевшие от трёхдневной гулянки гости, или сама нетрезвая обронила сигарету, задымился матрац, а с кровати огонь перекинулся на мебель?.. Даша, верно, с похмелья и сна понять ничего не могла, побежала к двери, а открыть запор соображения не хватило. Звала на помощь. А под концом, рассказывали соседи, и разобрать ничего нельзя было – так невнятно и страшно кричала: «Амушка» или «Аннушка». Или, может, «мамушка»?

Никита НИКОЛАЕНКО. Вторая половина