углу класса, а позже через внутреннюю дверь, соединявшую квартиру учителя с классом, приходила жена Анатолия Николаевича и уносила все подношения… Так ценил народ учителя.

В селе почти ежедневно проходили всякие собрания, митинги, и перед началом их всегда посылали двоих ребятишек за учителем. Когда он входил в Народный дом, все вставали, и старики даже снимали шапки. Нам, детям, всё это было в диковину, и мы своим учителем очень гордились. На каждом собрании Анатолий Николаевич говорил, но содержание его речей я не помню. Зато ясно помню: учитель часто приходил к нам домой и разговаривал с отцом. Особенно памятный разговор произошёл тогда, когда я заканчивал школу. Нас кончало двое, я и мой племянник. Учитель предлагал отцу отдать нас учиться дальше, в пятый класс, в город. Отец говорил: «Если разум есть, и так дойдёт, а если разума нет – учи не учи, всё равно толку не будет…»

Всё-таки учителю каким-то образом удалось уговорить отца, и осенью нас с Саней отправили в мужскую гимназию № 1 в городе Павлово, причём Анатолий Николаевич сам отвёз все наши документы и сам привёл нас в первый день в эту гимназию; о том, как я там полтора года учился, я расскажу позднее.

Никаких экзаменов, ни вступительных, ни выпускных, в то время не было, но учитель нас просто так из своей школы выпускать не хотел и придумал вот что. Всех выпускников он хорошо подготовил по литературе, арифметике, биологии и истории, и каждый из нас должен был сделать доклад на приготовленную тему перед всеми односельчанами.

В назначенный день людей в Народном доме собралось видимо-невидимо. Я сделал доклад о строении человека. В моём распоряжении был искусственный скелет человека и красочный муляж, разрез человека с видом на все внутренности.

Кроме того, я читал наизусть отрывок из Тургенева («Бежин луг»), а потом, в художественной части, которая была вслед за докладами, играл мальчика Костю в инсценировке того же «Бежина луга».

Во время наших докладов из публики могли задавать вопросы и задавали много; никто не позволил себе никаких шуток, потому что в первых рядах сидели всеми уважаемые люди: председатель сельского совета, коммунисты, старики…

Через пятьдесят лет я плыл на пароходе по Оке мимо города Павлово. Сошёл на берег, решил задержаться в городе на сутки; бродил по улицам, где бегал в годы учения и работы, нашёл свою школу. Она, конечно, изменилась. Но вспомнил всё. Разыскивал сведения о своём первом учителе или его детях, но никого не нашёл. Но, так или иначе, я низко кланяюсь своему первому учителю Анатолию Николаевичу Виноградову. Он был истинный учитель. Продолжая своё учение, я часто ловил себя на мысли, что тот или иной факт я уже слышал раньше – его рассказал Анатолий Николаевич. Я встречал множество хороших учителей, но лучше его не было никого – быть может, оттого, что он был первым моим учителем…

* * *

Фактически у нас в доме под одной крышей проживало три семьи:

отец, мать, дедушка, бабушка, моя сестра Анна и я;

брат Иван, его жена Анастасия, их сын Саша (другой сын, Ваня, умер ещё ребёнком);

другой брат Фёдор, его жена Вера и трое их детей.

Работали и ели все вместе. Все женщины в семье ходили в одинаковых шубах, пальто, шалях, в одинаковых валяных сапогах – если что-то покупали, то брали сразу на всех. Раздоров ни по этому поводу, ни по какому другому никогда не было; все поводы для ссор были сглаживаемы.

…Я родился в старом маленьком доме; потом он вошёл в новый большой крытый двор, в котором была даже конюшня для лошади. В новом доме было два этажа: на первом прихожая, кухня и боковушка (так её звали), на втором большая комната и боковушка. Своя комната была у каждой семьи; два старших брата жили наверху, а отец с матерью внизу в боковушке. Печь стояла в зале на первом этаже, на полатях спали бабушка с дедушкой.

Отец мой был неграмотный, но когда он был уже пожилым человеком, моя сестра Анна, которая одна из всего села по настоянию братьев училась в Павлово, выучила его рисовать свою фамилию в разных деловых бумагах.

Мать писать не умела, но хорошо читала по-старославянски Псалтырь и другие церковные книги. Братья Иван и Фёдор окончили только начальную школу, но грамоту знали хорошо и очень красиво писали. Дед и бабушка были неграмотны. Газет и книг в доме не было, о политике и международных отношениях не говорили, а работали с утра до ночи. Отец и дед знали великое множество ремёсел: кузнечное, плотницкое, шорницкое, сапожное… В хозяйстве была лошадь, корова с телёнком, несколько овец, свиньи, куры; мясо на обед было всегда – с осени запасали бочками свинину, говядину, капусту, огурцы, грибы. Хлеб, картофель, греча, пшено были свои, масло было своё. Много сеяли льна и ткали холст разного размера и качества.

Многочисленные посты в семье соблюдались строго. Постились 6 недель осенью, перед Рождеством, потом после Масленицы Великий пост (7 недель), и летом перед уборкой хлеба ещё 2 недели. Скоромного, то есть мяса, молока, яиц не ели, и по средам и пятницам – это были скоромные дни, – не давали молока даже детям, за исключением больных.

Помню и ещё один случай. Я уже был взрослым, работал в городе, и вот однажды приехал в гости к матери на две недели. Приехал в воскресенье, и мать меня вкусно накормила.

На следующее утро она меня разбудила завтракать, и на столе я увидел круглую обжаренную картошку, огурцы, хлеб и чай. В ответ на мой недоумённый взгляд мама говорит, что вчера было заговенье, а сегодня – пост… Я говорю: «Нет, так я жить не буду, уеду сегодня же опять в город». На другой день она мне говорит: «Вынимай сам из печи». Вынимаю: варёная курица, пшенник с топлёным молоком… После узнал: мать ходила к своему наставнику по секте, и он разрешил ей готовить скоромное, но за это наложил на неё епитимью: ежедневно отбивать сорок земных поклонов, три раза в день читать молитвы и, кроме того, поститься потом сверх положенного столько дней, сколько я буду есть скоромное; все эти условия она выполнила.

Ели досыта, пока не наступил голод 1920–1922 годов. Голодали все: взрослые, дети, голодали весь год, особенно вторую половину зимы и весну, пока не поспевали овощи и картофель. Как берёза зацветёт, мы, дети, отправляемся в лес и обираем цвет, который потом несём к бабушке; она