никто уж не смотрит тебе в глаза, тебе все поворачивают спину, и ты ешь со свиньями и льешь слезы на черствую корку. Все мы — блудные сыновья, и путь наш — не прямо, а петлей, и в конце его — Отец наш, но как же долог этот путь в отцовские объятия.

…Да, а на заднем плане он бы приписал еще одну фигуру: ангела. Потому что там без него не обошлось. Кто-то должен же был привести блудного сына к исстрадавшемуся отцу! Чтоб отогрелось его старое сердце. Сколько ангелов он написал за свою жизнь, и пухленьких младенцев, и суровых юношей, много чего он про них знает. Этого он написал бы с лицом худощавым и сосредоточенным — нелегкое небось было дело! О, да вы здесь, у меня! Дайте же мне разглядеть вас хоть теперь не спеша, милые господа ангелы! Вон как! Выходит, я ошибался, когда представлял ваши крылья наподобие голубиных: гораздо мягче они и гуще на вид, вот откуда в ясном небе такие курчавые облака — это, значит, ваши крылья?

Ну, не всякий уловит ваше скольжение там, в синеве. И думается мне — не надо за это на нас гневаться, уж больно клонит нас к земле в нашей юдоли, милые господа ангелы. Ведь суждено нам в поте лица своего добывать хлеб свой, а это занятие гнет к земле и не дает разогнуться! А небо далеко и не родит для нас колосьев, вот и отвыкает человек распрямлять спину. Не обидно, господа, быть рабами Господними, — обидно быть рабами своей доли. Но не подумайте, что мы как свиньи можем только в грязи толочься, — поверьте мне, в грешной душе человеческой есть место и для света неземного! Нет, нет, позвольте мне говорить, ведь я так давно говорю лишь с самим собой!

…Прострите на меня свое милосердие, душа моя переполнена, а срок близок — тяжко мне, и некому открыться. Не те видят вас, кто исправно посещает дом Божий. Они-то меньше всего верят в Господа нашего всеблагого. Они не видят вас, потому что им не нужен Бог, им и без него неплохо. Они верят лишь в вес и меру, они мерят сукно локтями, а монеты разновесом, и вот все, во что они верят, те, кому не войти в царство небесное, потому что их — царствие земное.

В последние года два Михкель не часто жаловал друга посещениями. Он уговаривал себя, что не хочет лишний раз сталкиваться с Ханной и этим мужланом Виллемом, но на самом деле его обдавало холодом от того, что старого друга тянет работать, а не болтать. Пока они оба были молоды, казалось, ничто их не разделяет. Михкель от души радовался известности художника и даже тому, что никогда ему не дотянуться до этой славы. А теперь вот, когда он может оказывать покровительство, художник отталкивает его руку… Не спросили его совета, когда продавали дом, и конечно, Виллем оказался в большом барыше.

И теперь приятель ни за что не попросит помощи, наоборот, отринул от себя все обыденные заботы, словно он — птица небесная, что не сеет, не жнет. Выйди он на улицу — ему бросят подаяние. И побеседовать ему с Михкелем вроде как не о чем, кроме разве что о намалеванных на холсте Аврааме и Исааке, — кто уж их упомнит. А картины-то валяются по чердакам у рачительных хозяев, затянутые пылью и паутиной, если не бросила их кухарка в топку… Бормочет — и сам смотрит не в лицо собеседнику, а куда-то сквозь, точно за его спиной видит другого посетителя. И с той поры Михкель до предела сократил свои визиты к старому другу, Бог с ним и с его безумной гордыней…

Ах, господа мои гости! Мы слепы, и голос Господень для нас — не громче жужжания мухи, так уж мы устроены. Нет, нет, господа мои, я не ропщу и не обличаю, я — такой, как все, плоть от плоти, кровь от крови тех, кто зябнет в лохмотьях под январской вьюгой и мается в пустом поле лунной ночью. Я из тех, кто попусту бранится, и ленится, и уклоняется от выплаты долгов, все равно, денежных или духовных. Не я ли тискал ядреных трактирных служанок и валился в супружескую постель, перемазанный пьяной блевотиной? Не случалось ли мне богохульствовать и трудиться наподобие поденщика в день воскресный? Неужто не нарушал я заповедей Господних? Да, да, я это был, и вот такой — я дерзаю говорить с вами. Потому что, видит Бог, и мне открывались небеса, и я постигал совершенство, и я всеми силами своей души — бессмертной души, господа, — стремился к нему! Но смиренен я не был никогда, потому что не для смирения создал меня Отец наш небесный, это он вложил мне в глаза острое зрение, а в пальцы — кисть, вот я и выполняю его волю, а тут уж смирением не отделаешься! Тут воевать надо, наступать, и теснить, и напирать, потому что оно сопротивляется, господа! Оно не хочет жить на полотне, совершенство! И лишь силой могу я его принудить, и я трачу силы, и их немного осталось у меня, вот ведь какие у меня дела… Не гневайтесь на меня, о вы, белокрылые! Кто б вы ни были, мои гости, я не думал затевать распрю с вами, но лишь открыть вам свое старое, изболевшееся сердце!

Вот я и сподобился увидать вас… Не знаю, как и благодарить за милость. Ведь я еще жив, а вам и не представить, до чего это долгая земная дорога, ведь идешь в одиночку! Небо у нас большей частью затянуто низкими серыми тучами, солнца, почитай, что и не видно, и уж коли проткнет луч пелену, да и ударит в землю! Как тогда чудно делается на душе! А свет-то, государи мои: он там, наверху, еще безвиден и прозрачен, а ближе к земле набирает силу, чтоб расцвести у самого горизонта — и лиловым, и зеленым, точно яблоко, и гиацинтовым, и даже рубин сверкнет, — праздник, ну праздник, я вам говорю! Ах, господа мои, у нас свет и тени сменяют друг друга, но мне всегда было темновато, слишком длинна была ночь для меня и короток день. Я так любил свет! Я так его любил, что променял на него всех своих близких, все ловил его, чтоб скорей написать то, что узнал об устройстве нашего мира… Грешен я, но