происхождением тенденции в науках об обществе, которая еще до Маркса приняла достаточно отчетливый вид в новой науке классической экономии. Маркс все еще осознавал тот факт (о котором с тех пор социальные науки забыли), что никто «рассматриваемый изолированно, не производит стоимости» и что продукт «становится стоимостью и товаром лишь при определенной комбинации общественных отношений»[14]. Проведенное им различие между «потребительской стоимостью» и «меновой стоимостью» отражает различие между вещами (как люди их производят и используют) и их ценностью в обществе, а его упорствование в том, что потребительская стоимость – более подлинная, его частые описания возникновения меновой стоимости как своего рода первородного греха рыночного производства отражают его собственное беспомощное и, так сказать, слепое осознание неизбежности нависающего «обесценивания всех ценностей». Датой рождения социальных наук можно считать момент, когда все было приравнено к ценностям, как материальные вещи, так и «идеи», и в результате все стало обязано существованием обществу и связано с обществом, не только осязаемые объекты, но и bonum и malum. Когда спорят о том, капитал или труд является источником стоимости, обычно упускают из виду, что вплоть до начальных этапов промышленной революции никогда не считалось, что результат человеческой производственной способности – это стоимости, а не вещи, и никогда все, что существует, не связывалось с обществом, а не с человеком, «рассматриваемым изолированно». На самом деле понятие об «обобществленном человеке», чье появление Маркс мысленно перенес в будущее, было фундаментальной предпосылкой не только марксистской экономии, но и классической.

Именно поэтому вполне естественно, что каверзный вопрос, которым мучилась вся позднейшая «философия ценностей», где найти одну, верховную ценность, которой можно было бы мерить все прочие, впервые возник в экономических науках, которые, по словам Маркса, пытаются решить «квадратуру круга – найти… товар неизменной стоимости, который служил бы постоянным измерителем других товаров». Маркс считал, что нашел такое мерило в рабочем времени, и настаивал, что потребительские стоимости, которые «можно получить без труда, не имеют никакой меновой стоимости» (хотя и сохраняют свою «естественную полезность»), так что земля сама по себе «не имеет никакой стоимости»; она не представляет «овеществленного труда»[15]. С этим заключением мы оказываемся на пороге радикального нигилизма, отрицания всего данного, о котором те, кто бунтовал против традиции в XIX веке, еще знали мало, поскольку оно появилось лишь в обществе XX века.

Ницше, похоже, не знал ни о происхождении термина «ценность», ни о том, что это современный термин, когда сделал его ключевым понятием в своей атаке на традицию. Когда он начал обесценивать текущие ценности общества, подоплека этого понятия очень быстро всплыла. Идеи в смысле абсолютных мер до такой степени стали отождествляться с общественными ценностями, что просто переставали существовать, как только их ценностный характер, их общественный статус, ставился под вопрос. Никто не умел лучше, чем Ницше, ориентироваться в извилистых ходах современного духовного лабиринта, где воспоминания и идеи прошлого сложены на хранение, словно они всегда были ценностями, которые общество обесценивает, как только ему понадобятся товары получше и поновее. Он также прекрасно осознавал полную нелепость новой «безоценочной» науки, которой скоро предстояло выродиться в сциентизм и научное суеверие и которая, несмотря на все заверения, никогда не имела ничего общего с присущим римским историкам отношением sine ira et studio[16]. Ибо, тогда как последние требовали выносить суждение без насмешки и искать истину, не впадая в азарт, wertfreie Wissenschaft, которая уже не могла судить, поскольку утратила мерила для суждения и не могла искать истину, поскольку сомневалась в ее существовании, вообразила, будто для того, чтобы дать осмысленные результаты, ей нужно было отбросить последние пережитки тех самых абсолютных мерил. И когда Ницше объявил, что открыл «новые и более высокие ценности», то первым пал жертвой как раз тех иллюзий, которые сам помог разрушить, ведь он принял старое понятие об измерении посредством трансцендентных мер в его новейшей и страшнейшей форме и тем самым снова привнес относительность и обмениваемость в те самые материи, абсолютное достоинство которых хотел утвердить, – во власть, жизнь и любовь человека к его земному окружению.

IV

Все три предпринятые в XIX веке атаки на традицию окончились тем, что подорвали сами себя. Это лишь одна и, возможно, самая поверхностная из черт, объединяющих Кьеркегора, Маркса и Ницше. Более важно то, что каждое из этих восстаний, похоже, было сосредоточено на одном и том же: в противовес якобы абстрактной философии с ее понятием человека как animal rationale Кьеркегор хочет утвердить конкретного, страдающего человека. Маркс подтверждает, что человечность человека заключается в его производительной и деятельной силе, самую фундаментальную составляющую которой он называет рабочей силой. А Ницше делает акцент на продуктивности жизни, на человеческой воле и воле к власти. Полностью независимо друг от друга – ни один из них так и не узнал о существовании остальных – они приходят к заключению, что применительно к традиции поставленную задачу можно решить путем мысленной операции, больше всего походящей на прыжок, инвертирование и переворачивание вверх ногами: Кьеркегор говорит о своем прыжке из сомнения в веру; Маркс ставит Гегеля, а точнее, «Платона и всю платоническую традицию» (Сидни Хук) «с головы на ноги», прыгая «из царства необходимости в царство свободы», и Ницше понимает свою философию как «перевернутый платонизм» и «переоценку ценностей».

Переворачивания, которыми заканчивается традиция, в двояком смысле проливают свет на ее начало. Тот, кто утверждает одну из двух противоположностей – fides в противовес intellectus, практику в противовес теории, чувственную тленную жизнь в противовес вечной, неизменной, сверхчувственной истине, – неизбежно привлекает внимание к отвергаемой противоположности и показывает, что обе имеют смысл и значение лишь в своей противоположности друг другу. К тому же мышление сквозь призму противоположностей отнюдь не является чем-то естественным, его корни растут из первого великого переворачивания, на котором в конечном счете основаны все остальные, поскольку им были заложены противоположности, напряжение между которыми движет традицию. Этим первым поворотом было платоновское περιαγωγὴ τῆς ψυχῆς[17], переворачивание всего человеческого бытия, о котором он рассказывает, – так, словно это история с началом и концом, а не просто мысленная операция, – в притче о пещере в «Государстве».

История про пещеру развивается в три этапа: первый поворот происходит в самой пещере, когда один из обитателей освобождается от оков, сковывающих «ноги и шеи» обитателей так, что они «могут видеть только перед собой» и их глаза прикованы к стене, на которой появляются тени и образы вещей. И вот он поворачивается к задней стороне пещеры, где искусственно созданный огонь