Катя Саммер
Привычка ненавидеть
Глава 1
Мика
— Конкистадоры беспощадно расправлялись с индейцами, — на чистом испанском рассказываю я Каменскому вытянутый билет. — Они загоняли их в рабство, заживо сжигали в запертых домах, казнили детей на глазах у родителей. Они проверяли на коренных жителях заточку мечей, заковывали в цепи и натравливали на них собак. Однажды они даже привязали королеву инков к столбу и открыли по ней огонь бамбуковыми стрелами, а потом… — я говорю без остановки, и даже дыхание тяжелеет, но…
— Бале, бале! — прерывает мою пламенную речь профессор, уже открывая и листая зачетку, пока я перевожу его слова у себя в голове. — Хватит, Мишель, — он всегда зовет меня полным именем. — Достаточно было объяснить главные задачи и периодизацию конкисты, но вы, естественно, пошли дальше. Похвально, похвально, — Каменский задумчиво потирает бороду с проседью, а я не могу даже вежливо улыбнуться ему в ответ, — у вас отличный словарный запас для второго курса. Надеюсь, в следующем году вы продолжите в том же духе. И всем остальным…
Нет-нет-нет! Я мысленно группируюсь, пропускаю вдох, будто, если не дышать, время замрет, и профессор заткнется. Но он подается вперед, облокачивается на стол, обдав меня резким запахом дешевого одеколона, а затем, строго оглядев студентов, открывает рот.
Боже, я готова умолять, только бы меня не ставили в пример и не привлекали еще больше внимания. Но Каменский хвалит при всех, не понимая, что делает мне только хуже. Я вся сжимаюсь от его слов, горблюсь сильнее и даже зажмуриваюсь. Не хочу ничего видеть и не вижу. Правда, это не спасает от колючих смешков и гулкого шепота, который бьет мне в спину. Во рту появляется привкус горечи. Тело каменеет, но я слишком ярко чувствую, как пульсирует вена на моей шее. У меня пекут глаза, и, чтобы не разреветься перед всеми, я молча выхватываю зачетку из рук профессора, сгребаю конспекты и, закинув на плечо рюкзак, спешу убраться из аудитории.
Прямо за дверью по привычке останавливаюсь, чтобы натянуть на голову капюшон и, как щитом, отгородиться тетрадками от целого мира. Я прячу мокрый взгляд в пол и становлюсь серой тенью, чтобы незаметно пересечь коридор. Вот только мне, точно индейцам от конкистадоров, не спрятаться, не скрыться.
В меня, как в королеву инков, под гнусный шелестящий шепот со всех сторон летят ну разве что бумажки, а не бамбуковые стрелы. Дай этим злыдням вилы в руки, загонят тут же на костер с криками «Ведьма!». Ну или какими похуже — в этот момент на меня как раз льется грязь обо мне и моем отце. Даже кажется, что я тону в ней, что меня засасывает в болото, тянет на дно, но я настырно пру вперед. Не отвечаю. Пыталась — не помогло.
На ватных ногах сворачиваю за угол в надежде, что в старом крыле не встречу никого. Остается всего пару зачетных недель, и я с чистой совестью смогу запереться дома на два месяца, а там, может, и полегчает. Все ведь рано или поздно забывается, так? Вот только из головы совсем вылетает, что у выпускников-международников сегодня предзащита. Как раз там, куда я иду.
В результате я с ходу попадаю под расстрел пары десятков глаз, и меня окружают цепные псы Бессонова — почти бритоголовый Денис Книжник, которого по насмешке судьбы не наградили при рождении мозгом, чтобы тот осилил хотя бы одну книгу, кроме «Плейбоя», и патлатый Савва Остроумов со скользкими шуточками ниже пояса. Они хором тянут протяжное «у-у-у» и преграждают мне путь на радость всей «стае», как они любят себя называть.
Спроси у любого студента (кроме меня и ботаников, которых они задирают), тот скажет, что стая — это круто. В стаю попадают лишь избранные и только с одобрения их вожака Бессонова. Чаще всего это игроки из университетской команды по регби, но иногда там оказываются и профессорские детишки, мажоры со связями и всегда самые красивые девчонки. Последние обычно водятся в стае временно, и их «изгнание» проходит довольно (позорно) болезненно, но это не мешает всем остальным подружкам мечтать туда попасть.
Если говорить прямо, то я их всех ненавижу. Потому что все они недалекие, зацикленные на себе понторезы, которые самоутверждаются за счет физически более слабых объектов. Меня, например.
Один толчок прилетает мне в плечо, и я стискиваю зубы так, что сводит челюсть. Второй — в спину, и я пропускаю вдох, чтобы не сорваться, не ответить. Знаю, что будет только хуже, проходили.
— Подруга, а тебе на людях не мерзко появляться? — плюет в лицо Книжник и ловит толстыми потными пальцами мой подбородок.
Я резко отшатываюсь от него. Кровь в венах гудит, как высоковольтное напряжение, бегущее по проводам, но я продолжаю сглатывать протест. А про себя так не к месту отмечаю, что его короткий ежик отливает рыжим. Вместе с крашеным Саввой и темноволосым Бессоновым они могли бы стать новой «Виагрой», почему нет?
— Я б такого папашу сам ночью подушкой придушил, — точно ядовитая змея, шипит на ухо Остроумов, подкравшись со спины.
Я сжимаю кулаки так сильно, что ногти больно впиваются в кожу. Кривлюсь от противного дружного смеха гиен, который режет слух, точно скрип мела по доске, и упорно смотрю ему в глаза. Бессонову по кличке «Бес».
Неужели это приносит ему хоть сколько-нибудь удовольствия? Изо дня в день наблюдать одно и тоже.
Его подруга, Софа Лазарева, с белокурыми, как у куклы Барби, волосами подключается по сценарию с нехитрыми оскорблениями, которые я уже выучила наизусть.
— Ты язык проглотила? — бьет по ушам ее грубый, будто прокуренный, голос, который плохо сочетается со смазливой внешностью. — Или сказать нечего?
А он по-прежнему смотрит, не моргая. Не понимаю. Бессонов ведь начал первым, и я даже почти искренне считаю, что имел на это право. Но с тех пор он не сказал мне больше ни слова.
— Передай-ка папаше, чтобы почаще по сторонам смотрел, — летит мне в спину от его дружка-амбала-Книжника, когда я, изловчившись, ныряю тому под руку.
Фыркнув, уже заношу ногу, чтобы сбежать, и почти ощущаю вкус свободы, когда меня вдруг дергают за портфель назад, и я всем весом приземляюсь на копчик.
Черт.
Это больно и стыдно. Лицо горит,
