поступления на желаемые предметы, каждый чувствует, как на него начинают давить. Наши учителя, желая дать нам "почувствовать", какими будут GCSE, неожиданно повышают сложность каждого предмета.

Благодаря упорной работе, которую я веду с 8-го класса, я подготовлен настолько, насколько это возможно. Мы с Теодорой, кажется, держимся на плаву, но учителя воспринимают это как личный вызов.

На английском языке мистер Кин решает закончить год сильным уроком, посвятив его изучению современного Прометея. Я иду на эту тему с уверенностью, поскольку хорошо знаю греческую мифологию.

Вот только мистеру Кину не до мифологии. Его волнует миф о Прометее и то, что он называет "персонажем Прометея". Он хочет, чтобы мы задались вопросом, почему миф о Прометее вызывает такой отклик у человечества, уделяя особое внимание романтикам. Он достает стихи Шелли и Байрона и говорит, что кульминацией нашего исследования этой темы станет чтение и изучение романа Мэри Шелли "Франкенштейн".

Нарастание напряжения кажется резким, но рядом со мной в стеклянном гробу спокойно лежит Теодора. Она похожа на ледяную статую, когда сидит с прямой спиной и читает "Прометея" Байрона. Я бросаю на нее косые взгляды. Украденный Прометеем огонь не смог бы растопить лед, из которого сделана Теодора.

Я отвлекаюсь от нее и читаю стихотворение, делая пометки на словах, которые мне придется искать. Дойдя до последней строки стихотворения, я хмурюсь.

"И превращая смерть в победу".

Я пристально смотрю на строчку, а потом шепчу ее про себя. Слова "Смерть" и "Победа" имеют смысл по отдельности. Мои глаза поднимаются по строчкам, как по лестнице, пытаясь найти начало предложения.

"Чему может противостоять его Дух

И равен всем бедам,

И твердая воля, и глубокое чувство,

Которое даже в пытках может найти

Свое собственное сосредоточенное воздаяние,

Торжествуя там, где осмеливается бросить вызов,

И превращает смерть в победу".

Я поднимаю руку, и мистер Кин улыбается мне, приподняв брови. — Вы закончили читать, Закари?

— Я только что закончил, сэр. Но я не понимаю концовки. Как смерть может быть победой?

Мистер Кин улыбнулся сфинксу. — Это мы и попытаемся выяснить.

Он дает нам указания еще раз прочитать стихотворение и начать делать аннотации, пока он пишет на доске несколько вопросов. Когда он отворачивается от класса, Теодора говорит, не отрываясь от своего стихотворения.

— Если бы вы поняли миф о Прометее, вы бы поняли, почему смерть — это победа.

Ее голос тихий, едва ли выше ропота. Я поворачиваю голову, застигнутый врасплох.

— Я понимаю миф о Прометее. Я просто не уверен, что Байрон понял его.

— Вы думаете, что лучше понимаете миф о Прометее, чем один из самых влиятельных поэтов романтического движения?

— То, что кто-то влиятелен, не означает, что он обязательно был более проницательным или умным, чем все остальные. Посмотрите на наше общество сейчас. Сколько у нас влиятельных людей? Доверились бы вы их мнению по поводу мифа о Прометее?

Она поднимает глаза, наконец-то встретившись с моим взглядом. Ее глаза холодны, а лицо слегка нахмурено, что заметно по двум крошечным бороздкам между бровями.

— Ты действительно сравниваешь Байрона с влиятельным человеком? — спрашивает она.

— По сути, он таким и был. Мы помним его таким, каким помним, только потому, что в свое время он был эквивалентом рок-звезды. То, что все хотели с ним переспать, не делает его умницей.

— Тогда что же делает им тебя? — говорит Теодора. — Раз уж ты так хорошо знаешь миф о Прометее?

— Я никогда не говорил, что хорошо его знаю. Я просто не всегда согласен с интерпретацией, что для Прометея смерть была бы победой.

— Это потому, что ты четырнадцатилетний мальчик. Идея бесконечности не укладывается у тебя в голове, не говоря уже о бесконечности, проведенной под пытками.

Я откидываюсь в кресле, сузив глаза. Часть меня забавляет ее строгость. Часть меня раздражает, что она свела всю сложность моего существования и личности к тому, что я всего лишь "четырнадцатилетний мальчик".

— Идея вечности не укладывается в моем сознании из-за моего юного возраста и отсутствия опыта — как же она укладывается в твоем? — Я улыбаюсь ей и наклоняю глаза. — Что же ты за существо, Теодора, что выглядишь на мой возраст, но живешь намного дольше меня?

Она застывает в своем кресле, но ее голос тщательно выверен, когда она говорит.

— Это не то, что я говорю. И способность мозга понимать определенные концепции не обязательно связана с возрастом — это было просто упрощение. Я пыталась сказать, что, по-моему, есть стадия сознания, когда человек может понять, почему смерть может быть победой, и стадия сознания, когда он еще не готов воспринимать смерть как нечто иное, кроме наказания или трагедии.

— То есть ты хочешь сказать, что ты более развита, чем я, и поэтому способна понять это стихотворение так, как я не могу? — Я издал низкий смешок.

Лицо Теодоры застыло как камень, жесткое и невеселое. Между ее бровями пролегла борозда, и она нахмурилась еще сильнее.

— Почему ты смеешься? Я не пыталась сказать что-то смешное, а ты точно не пытался.

— Нет, нет, ты права. Я не сказал ничего смешного, и ты тоже. Что мне кажется смешным, так это то, что тебе понадобилось всего пара лет, проведенных в Спиркресте, чтобы стать снобом.

— Снобом? — Ее голос повысился от удивления. — Я вовсе не сноб. Как это я сноб?

— Ну, во-первых, ты перешла от отстаивания достоинств детских книг к вынесению суждений о моем недостатке восприятия и зрелости из-за того, что я не более чем незначительный четырнадцатилетний подросток.

— Я никогда не говорила, что ты незначительный, — говорит она. Ее тон почти такой же жесткий, как и ее поза. Ее рука обхватывает ручку, костяшки пальцев побелели.

— Ты права, это не так.

Я улыбаюсь ей, потому что говорю это искренне. Я не ничтожен — никогда им не был и не буду. Особенно для нее.

Теодора может притвориться, что я — тень, которую она топчет на земле, или притвориться, что я — стена, мимо которой она проходит, не замечая меня, но она не может притвориться, что я ничтожен.

Она смотрит на меня так, словно я только что облил ее холодной водой. — И все это только для того, чтобы я сказала о тебе что-то хорошее?

— Если это ты милая, Теодора, то мне бы не хотелось, чтобы ты меня оскорбляла.

Мы смотрим друг на друга. Ее глаза опускаются к легкой улыбке на моих губах. Она расстроена и раздражена, а я — нет, и это уже что-то значит.

Тем более что она