Юленька была не глупее многих, и история ее со стороны казалась скорее обыденной, чем странной, и удивления не вызывала. Что может быть естественней студентки третьего курса — двадцатилетней, едва распустившейся свежести, — влюбленной в своего еще совсем не старого, а для профессора даже и молодого, преподавателя? Заурядным в этом романе было все: и робкие взгляды на лекциях из-под дрожащих ресниц, и тайная переписка, и поцелуи, утопающие в запахе попкорна и звуках «Dolby surround», и признания с обещаниями, и пустующие квартиры подруг, и обнаружившаяся (конечно же, внезапно и неожиданно) несвобода профессора. Незаурядным, необычным и удивительным оказалось другое: Юлькино легкое отношение к данному факту. Она не чувствовала себя ни уязвленной, ни ущемленной, ни оскорбленной — только счастливой. Ощущение бесконечного полета не покидало ее ни на секунду, и даже наличие жены у любовника сумела она превратить для себя в еще один повод для радости.

— Я, честно говоря, даже подумывала, что должно быть в нем что-то странное, — говорила она подругам. — Ведь это же противоестественно для сорокалетнего мужчины — быть одиноким. А теперь я наконец успокоилась. Слава богу, с ним все в порядке!

— Дура ты, Юль!

— А вот и нет.

Юленька не считала себя ни обделенной интеллектом, ни наивной, ни витающей в облаках, и мнение это было совершенно не предвзятым. Школьная золотая медаль, свидетельство об окончании с отличием школы музыкальной, многочисленные кубки и грамоты, полученные за победы в соревнованиях по художественной гимнастике, милые акварели, которыми друзья и их родители не стеснялись украшать стены своих домов, — все это позволяло Юленьке мнить себя если и не выдающейся личностью, то человеком весьма одаренным. И среди прочих ее талантов способность любить занимала особое место. Юленька любила искренне, бескорыстно и как-то одномоментно. Не было в ней склонности к построению воздушных замков, розовым мечтам и разговорам с подушкой. Не было прежде, нет теперь, не будет и в дальнейшем. Это пустое времяпрепровождение, возможно, кому-то может облегчить душу, кого-то заставляет поверить в грядущие перемены к лучшему, Юленьке же оно проку бы не принесло. На душе у нее и без того не скребли никакие кошки, а вера в светлое будущее у хронической отличницы всегда оставалась непоколебимой. Именно поэтому известие об узах, связывающих профессора, не восприняла она ни как досадное недоразумение, ни тем более как трагедию. Юленька упивалась своим счастьем, и ничто не могло его омрачить. Особенно теперь, когда это счастье вдруг начало переливаться через край и оказалось таким многогранным, живым, полноценным.

— Есть одно местечко на завтра, а послезавтра вся вторая половина дня свободна, — тускло объявляет ей врач, равнодушно бросая инструмент в контейнер.

— Зачем? — не понимает Юленька. Тоненькие ниточки бровей изгибаются и взлетают, пока их обладательница спрыгивает с кресла.

— Ты аборт делать собираешься или нет?

— Нет! — Девушка не скрывает возмущения.

Врач ничего не отвечает, смотрит на пациентку не то одобрительно, не то сочувствующе, но Юленьке почему-то кажется, что взгляд этот выражает пресловутое: «Дура ты, Юль!»

— А вот и нет, — бурчит она себе под нос, одеваясь за ширмой.

В начале двадцать первого века Юленька еще слишком юна для того, чтобы до конца понимать, что в советское время означало слово «пятилетка» и насколько масштабным было утверждение пятилетнего плана огромной страны и его последующее воплощение в жизнь. При этом ее личные планы, как ни странно, тоже составлялись именно на этот срок, но образовывались быстро и утверждались в едином порыве без обсуждений и голосований. Лозунг «выполним и перевыполним» Юленьке был незнаком. Она требовала от себя простого осуществления намеченного, но задумывала всегда по максимуму. Роль Снегурочки на утреннике в детском саду, затем должность редактора школьной газеты и председателя отряда в летнем лагере никогда не являлись глобальными целями, а всего лишь средствами в достижении основного, загаданного на очередные пять лет. Каждый раз, записывая на листе бумаги достижения, которых предстояло добиться, Юленька думала о том, насколько теперь ее желания отличаются от тех, что переполняли ее всего лишь несколько лет назад. Она бы удивилась, если бы любой мало-мальски соображающий человек, взглянув на список ее притязаний, сказал, что за всеми этими бесконечными «получить, победить, выиграть, добиться, узнать и окончить» стоит постоянная, настойчивая необходимость быть самой-самой. Оттого ли, что Юленька наделена множеством талантов или, может, оттого, что цели ставила большие, но не великие, добилась она к двадцати годам именно того, чего хотела. Она мечтала играть на фортепиано, развить свой художественный вкус, научившись прилично рисовать, стать первой на областных соревнованиях по гимнастике и получить медаль, которая даст преимущества, необходимые для девочки из приличной, но не слишком обеспеченной и к тому же не московской семьи, при поступлении в вуз. Ей не нужна слава Рихтера, Глазунова или Алины Кабаевой, поэтому по окончании школы на дежурном листке планирования появились всего три короткие записи: красный диплом, семья, работа. Очередность значения не имела. Сообщение врача означало для Юленьки только одно: семьей она обзаведется чуть раньше, чем работой, и только. В свои цветущие двадцать лет она нисколько не сомневалась в том, что миром правит исключительно любовь, и верила в то, что маленькая жизнь, зародившаяся внутри, есть не что иное, как одно из весьма эффективных средств управления планетой. «Ребенок — это награда, ребенок — это радость, ребенок — это удовольствие, благодать, праздник» — так думала Юленька, летая по улицам Москвы с блаженной улыбкой.

— Ребенок — это, знаешь ли, ответственность, — услышала она, притормозив возле профессора.

— А ты боишься ответственности? — Девушка скорее подначивает, чем беспокоится всерьез.

— Конечно, нет! — Мужчина слишком горяч и поспешен. — Просто, видишь ли, дело такое не простое. Тут надо подумать.

— О чем? — Юленька недоумевает. Она не верит своему секундному предположению, но все же спрашивает: — Ты что, не хочешь ребенка?

— Естественно, хочу! — Восклицание получается особенно быстрым. Профессор старательно отводит глаза в сторону, но говорит обиженно, с укором, старается пристыдить: — Дура ты, Юль!

— Дура, — с облегчением соглашается Юленька, уткнувшись в гладко выбритую, пахнущую дорогим, конечно же, купленным женой парфюмом щеку. — Дура, — повторяет она с придыханием, прижимаясь к мужчине сильнее, словно старается раздавить настойчивый внутренний голос, тревожно повторяющий разумное, как никогда: «А вот и нет!»

— Нет, нет, нет, даже не думай! Не гляди на меня так — не разжалобишь! Спускайся! — Артем смотрит вверх, где упрямая Марта, надменно отвернувшись, не собирается не только слушаться его, но категорически отказывается удостоить хотя бы взглядом. Марте тринадцать. Она уже не маленькая и не желает подчиняться. Артем, однако, сдаваться не собирается: