Но однажды ранним вечером, когда город ещё только обретал золотистые блики заката, Рауль вдруг предложил Ирине пройтись к заброшенной часовне недалеко от набережной. Он говорил, что когда-то там хранили старые ноты и рукописи, принадлежавшие семье музыкантов. Ирина согласилась, захваченная его страстью к местной культуре и историческим легендам.

Часовня стояла полузаросшей в густых зарослях гибискуса и дикого винограда. Сводчатые арки держались на треснувших колоннах, кое-где сквозь кирпичи проступали нити яркой зелени, а под гул ветра с океана всё здание казалось живым существом, которое то ли дышит, то ли стонет. Внутри было темно, лишь редкие лучи заходящего солнца пробивались через проржавевшие железные решётки окон.

– Когда-то здесь был хор, – тихо сказал Рауль, проведя пальцами по шершавой стене. – Моя прабабушка пела тут ещё до революции. Говорят, что в таком месте звуки не умирают, а уходят вглубь камня и ждут, когда кто-нибудь разбудит их.

Пока Рауль освещал дорогу фонариком, Ирина вдруг ощутила невольную тревогу. Место красивое и пропитанное тайнами, но тишина здесь была иной – давящей, почти священной. Рауль сделал несколько шагов вперёд по старым плитам пола, и в этот момент где-то в стене что-то хрустнуло. Верхняя арка часовни содрогнулась, и Ирина успела лишь закричать, когда массивный кусок штукатурки и кладки сорвался сверху. Рауль инстинктивно толкнул Ирину в сторону, спасая её, а сам оказался в эпицентре обвала.

В поднявшемся облаке извести и пыли Ирина не сразу поняла, что произошло. Сквозь страх и грохот обрушившихся кусков она тщетно пыталась найти Рауля, крикнуть его имя. Наконец, в сумраке расползавшейся пыли, она различила его руку, полузажатую под обломками. Рауль не двигался, грудь, казалось, не вздымалась. С трудом выползая из-под упавшей плиты, Ирина подползла ближе, стараясь не задеть ни одной новой трещины – словно мир замер, готовый в любую секунду рассыпаться окончательно.

– Рауль! – хрипло позвала она. Ответом был только стон из глубины его горла.

Слёзы сжимали ей горло, не давая дышать. Она дрожащими руками убирала камни, крупицы песка и сорванной штукатурки. Тёплая кровь проступала на его рубашке, пропитывая ткань багровыми пятнами. Рауль открыл глаза: в них всё ещё теплился тот же мягкий свет, который Ирина любила с первого взгляда.

– Ирина… – прохрипел он, словно боялся потерять последний глоток воздуха. – Не бойся… Музыка… не умирает…

Его губы кривились от боли, а пальцы, ещё совсем недавно уверенно терзавшие гитарные струны, сжимались вокруг её ладони. Он хотел сказать что-то ещё, но выдох оборвался – и наступила страшная тишина, холодом обдавшая сердце Ирины.

Она прижала его к себе, чувствуя, как жизнь выскальзывает из него, будто последний осколок старинной симфонии, которую никто больше не исполнит. В этот миг ей показалось, что вся Гавана затихла: не слышно стало ни далеких гудков машин, ни чьих-то возгласов на улице. Словно сама земля, пропитанная бесчисленными песнями и историями, решила на секунду замереть в трауре.

Потом были долгие, мучительные часы объяснений с полицией, с местными жителями, которые бросились на крики. Была неотложка, но врачи лишь покачали головой: бедняга Рауль умер ещё до их приезда. Ирина не помнила, как выбралась из рухнувшего здания и как плакала в машине скорой помощи. Она лишь понимала, что вся её суть, весь смысл, который она обрела в эту короткую, но прекрасную кубинскую пору, рухнул вместе с камнями старой часовни.

Прощание состоялось на маленьком кладбище неподалёку от города. Простые деревенские музыканты, друзья Рауля, пришли, чтобы провести его в последний путь. Они принесли инструменты, и гитара была обнята траурной лентой. Когда гроб опустили в могилу, залитую ослепительным светом полуденного солнца, зазвучала негромкая, но безмерно трепетная мелодия, что-то вроде старой кубинской болеро. Ирина слышала эти пронзительные ноты, и сердце сжималось от ощущения отчаяния и любви, которые сплавились в ней так крепко, что были неотделимы друг от друга.

Она стояла, сжимая между пальцами маленькую чёрно-белую фотографию, которую нашла в бумажнике Рауля уже после его смерти: они с ней танцуют на Малеконе, улыбаются ночному небу и океану. В другой руке она всё ещё держала его медальон с гравировкой – какую-то фамильную реликвию, о которой он почти ничего не успел рассказать.

Когда последний аккорд стих, а солнце осветило белые могильные плиты, на кладбище повисла скорбная, осязаемая тишина. Казалось, что сам воздух наполнен причудливыми звуками, эхо музыки, которую Рауль уже никогда не сыграет.

– Прощай, – тихо сказала Ирина на русском, зная, что он, возможно, слышит её сквозь время и пространство. – Спасибо за музыку и за то, что подарил мне свободу…

Спрятав слёзы за тёмными очками, Ирина покинула кладбище, чувствуя странную пустоту, которую не сможет заполнить ничто в её прежней жизни. И всё же, несмотря на ужас в душе, она ощущала, что на этой чужой земле обрела нечто ценное – знание о том, что любовь, как и песня, может рождаться внезапно и так же внезапно уйти, но её отзвук продолжает звучать в сердце, пока мы позволяем ему.

Несколькими днями позже, накануне отлёта в Москву, она сидела у себя в номере гостиницы с раскрытым ноутбуком. Пальцы сами набирали строки о кубинском городе, о жаре, о старых машинах и тёплом ветре, об обветшалых дворцах и закатном солнце. А ещё – о человеке, который зажёг в ней искру жизни, а потом сгорел в пыли, оставив ей бесценный дар: жить так, будто каждая минута пропитана ритмом страсти.

Ирина закрыла ноутбук, подошла к окну, распахнула