разинул было рот, а потом захлопнул столь же беззвучно, как рыба на берегу.

— Господи, да скажите же что-нибудь! Неужели так трудно отнестись по-человечески? Я ведь не из праздного любопытства спрашиваю!

Вздохнул, присел на краешек соседей кровати, устало потер ладонями лицо.

— Говорить-то пока что нечего. Рано. Все так шатко… Упал он удачно, если вообще можно говорить здесь об удаче. Видимо, все-таки успел сгруппироваться и как-то смягчить удар. Однако для такого легкого, судя по полученному ранению, падения, бессознательное состояние, в котором он находится, продолжается слишком долго. Это очень плохой знак.

— Это может быть следствием ранее полученной травмы?

— Скорее всего, так оно и есть, — помолчал, словно собираясь с силами, и наконец-то выдавил. — Спасибо за информацию касательно его амнезии. Что это была за катастрофа, в которую он попал?

Я была готова к этому вопросу. Еще ночами, когда сидела у кровати Ивана нашла для себя оптимальный ответ на него — так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты.

— Он и сам не знает, что случилось. Однако произошло все в Якутии, в городе Энск, и в тамошней городской больнице наверняка сохранилась медицинская карта. А если нет, так заведующий хирургическим отделением вспомнит Ивана — он потом принимал определенное участие в его судьбе и вряд ли забыл обстоятельства, при которых тот попал в больницу.

— Что ж… Имеет смысл послать запрос. Так он забыл только то, что касалось непосредственно его?

— Да. По-моему, это называется выборочной амнезией?

— Да… — задумался. — Вы не замечали за ним каких-то странностей? Не разговаривал ли он во сне? Не было ли каких-то просветлений памяти?

— Странностей? Нет, конечно. Во сне?.. Слышала только как стонал однажды. А память… Можно ли назвать просветлением то, что, услышав французскую речь, он внезапно понял, что понимает ее и сам может говорить по-французски?

— Нет. Это другое. Хотя…

— А правда, что после этого ушиба он может вспомнить все? Лечить подобное подобным, так ведь?

— Может. Если вообще придет в себя.

— Это было бы слишком… несправедливо, доктор.

— Жизнь вообще штука несправедливая.

Встал, собрал свои бумажки, пришпилил их прищепкой к специальной открытой папочке, поправил на шее фонендоскоп и повернулся к дверям.

— Яков Зиновьевич, а если?..

— Я не гадалка, а он не кофейная гуща. Во всяком случае, пока. Если верить индусам, после смерти все мы можем оказаться в самом незавидном положении.

— Особенно некоторые, — проворчала я себе под нос, с неприязнью провожая глазами его спину, скрывшуюся в туманной дали коридора.

***

Больничное бытие тянулось однообразно и размеренно, к несчастью, ничего не меняя в состоянии Ивана и быстро продвигая к выписке меня. Собственно, при любых иных обстоятельствах, я бы уже давно удрала на волю, но сейчас ни на чем не настаивала, понимая, что, как только меня выпишут, я уже не смогу столько времени проводить у Ванечки.

Дети регулярно навещали меня под неусыпным надзором хмурого и как всегда язвительного деда. Они с ним не больно-то ладили, но я с теплотой видела, что эти нелады, тем не менее, носят уже оттенок семейности — посторонние люди так не ссорятся друг с другом. А потом что-то в поведении отца, в том, как он вдруг пытался поправлять Ваське воротничок рубашки, или в том, как он сердито рыкнул на какого-то молоденького практиканта-медика, засмотревшегося на Наталью… Не знаю. Вдруг да действительно старый вояка наконец-то почувствовал себя дедом и по отношению к моим ранее столь неугодным ему детям? По какой-то ассоциации я вдруг подумала о Лиде. Как там у них со Славкой? Решилось? Подумала и, не подумав, брякнула:

— Как дела у Лидочки?

Родитель мой тут же насупился, и его синющие глаза двумя колючками от кактуса впились в меня:

— Чего это ты вдруг заинтересовалась?

— Ну так… Хорошая девочка. Понравилась мне тогда, на моем дне рождения… — начиная уже ругать себя за болтливость, замямлила я.

— М-да?

И вдруг:

— Все хорошо у нее. Слава богу, нашла наконец-то себе нормального человека вместо того говнюка, что был до этого. Теперь ребеночка ждет.

— На развод подала?

— Да. Вчера. Было стала сопли жевать, да этот ее новый настоял на своем.

Наташа, до сих пор сидевшая молча, оживилась:

— Надо ей позвонить. Давно не болтали. Только… Она ж теперь, наверно, не дома живет?

— Нет, — отец качнул головой. — У этого парня. Слава Васильев его зовут. Познакомила.

— Слава?! — Наташа, которая прекрасно знала вышеупомянутого соискателя Лидиной руки, вытаращившись, уставилась на меня, но прочитав на моей постной физиономии сигнал: «Стоп!», поперхнулась и начала деловито рыться в своей сумочке.

Отец, подозрительно переводивший глаза с меня на нее и обратно, насупил белобрысые брови.

— Ох, чую, и тут без тебя, Мария, не обошлось. Ну да ладно. Видно, на этот раз все к благу.

— Он хороший парень, папа. И я тут почти не при чем. Просто они познакомились на моем дне рождения.

— Он что — из этих твоих?

— Ну… почти. Только ты не думай…

— Да ладно, не балаболь попусту. Главное, что мужик настоящий, а не кисейная барышня, да еще с претензией. Ух, просто терпеть ее Кольку не мог!

— Как Ирина к этому всему отнеслась?

— Раскудахталась, конечно, как курица на насесте. А потом ничего… Да и Михаил ей сказал… В общем все уже утряслось. Но давеча было дело! Представляешь, Слава этот заявился к ним в дом и прямым текстом Мишке с Иркой говорит, что я, мол, люблю вашу дочь, она любит меня и носит моего ребенка, я собираюсь на ней жениться, а сейчас пришел за ней и ее вещами. А Колька-то рядом сидит и только глазами лупает. Жаль, меня там не было…

На следующий день в палату заявился какой-то тип в спецовке и лишил меня телевизионной антенны, на мое возмущение лишь коротко бросив: «Юрий Вениаминович приказал».

— Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет, — оторопело прокомментировала я, и кто-то в коридоре за неплотно прикрытой