домой Горина. На тренировку все-таки вез и домой отвезу, ладно уж… Дианка всю дорогу тарахтит о том, как прошел первый рабочий день. Конечно, впереди еще много всего нового, но втянется быстро, моя же дочь.

Рассказывает, как ходили примерять костюмы и что решили договориться о пошиве новых, как всем составом думали о том, как дать объявление о наборе девчонок в команду, и даже успели порепетировать. К полноценной поддержке они, конечно, приступят уже в новом сезоне, но было решено взять их на финальный выезд. И парням поддержка больше все-таки, и им боевой дух и желание остаться на месте. Я это исключительно ради дочери делаю, конечно. А ей приятно, улыбается.

Горин радует! Сегодня защищал ворота как в последний раз. Еще месяц назад этот парнишка был у меня запасным вариантом на случай, если основа сломается, а сейчас у меня вообще нет потребности убирать его с поля. Я знаю, что на него так влияет. И я сам говорил ему, что когда влюбится – это поможет играть хорошо. Но я ж не думал, что предметом воздыхания станет моя дочь! Да еще и так скоро…

Но делаю вид, что ничего не замечаю. Пока моих нервов на это хватает, а что дальше будет – посмотрим.

Завтра у нас игра, потом мы снова уезжаем, финал. Все на нервах и азарте, поэтому в машине болтает только Мышка, мы с Гориным профессионально сосредоточены, и это в нем меня тоже очень радует сейчас, потому что раньше он был сильно больше дурной. Такой вот… расхлябанный, несобранный. А сейчас другой. Специально он, что ли, становится нормальным, чтобы я ему претензий не высказывал?

Подъезжаем к ним во двор, сразу сканирую глазами парковку, но машину того мудака не нахожу. Отлично.

– Подниметесь, Виктор Палыч? – посмеивается Горин. Вот же засранец наглый, а!

– Иди, Дима, от греха подальше.

– До завтра, – говорит он и уходит, а я качаю головой. Вот же дети какие!

– Па-а-а, – хитро улыбается Дианка.

Вот знаю я эту хитрую улыбку, точно знаю. Она либо что-то хочет от меня, либо пытается что-то узнать. И лучше бы первое. Что там? Новый телефон? Поедем, куплю, и она не будет пытать меня этим хитрым «па-а-а-а». Я слабовольный человек, на меня это всегда действует.

– Что-о-о-о, – копирую ее голос, выезжая с парковки.

Какие-то дебилы тоже пытаются выехать, но какого-то черта через въезд, и блокируют все движение, пытаясь развернуться. Идиоты, вокруг одни идиоты!

– А давай поедем в мою любимую кофейню за круассанами, и заодно ты мне расскажешь, что у вас с Мариной? – улыбается она. Пусть всегда улыбается. После утренней истерики ее улыбка – лучшее, что может быть в этой жизни.

– А что у нас с Мариной? – строю из себя дурачка. Ну в целом я не паясничаю, а задаю логичный вопрос. Дело в том, что я и сам не знаю, что у нас с Мариной, но Мышка такой ответ никогда в жизни не примет, конечно же.

– Ой, ну что ты издеваешься?! Вместе приехали утром, и смотрите вы друг на друга так…

– Как? – усмехаюсь и бью по рулю, сигналя этим дебилам. Телефон звонит, отвлекаюсь на него, а там Горин. – Алло! – Неужели забыл что-то в машине?

– В-виктор Палыч, а вы далеко уехали? – спрашивает он перепуганным голосом. Что-то случилось…

Я сразу же выворачиваю из этой толкучки и встаю обратно на место, продолжая разговаривать.

– Что такое?

– Я не справлюсь, тут… – Он не договаривает, но я слышу на фоне просто нечеловеческий крик. Мать твою, а…

– Лечу, – бросаю трубку. – Дочь, бежим.

– Пап, что там? – испуганно спрашивает, выбегая за мной.

– Понятия не имею, но, походу, что-то с Мариной. Сейчас узнаем.

Мы игнорируем лифт, бежим по лестнице, так быстрее. Ее крик слышно уже на этаже, дверь не заперта, поддается легко.

Диана с ужасом смотрит в глубь квартиры, там такой истерический плач и вой, словно она… не знаю. Словно на нее свалился чей-то труп. На всякий случай Мышка не идет за мной, а я лечу в квартиру.

Марина на полу своей комнаты, лежит и рыдает просто жуть как, я такого давно не слышал. Горин пытается ее поднять, но она ничего не понимает, даже того, судя по всему, кто рядом с ней. Недалеко валяется букет цветов, рядом с ним телефон и бумажка. Я поднимаю, читаю надпись и впервые в жизни чувствую, что готов задушить человека собственными руками.

– Давай мне, – говорю Диме, перехватывая Марину, которую он пытался поднять. Сажусь к ней на пол, затягиваю к себе на руки, прижимаю крепко. Я курсы психологии кучу раз проходил, с детьми же работаю. Нужно терпение, чтобы успокоить. И точно не детворе на это смотреть. Да и Марина не рада будет, что они видят.

Поэтому я снова бросаю свои принципы и ревность в помойную яму и говорю:

– Горин, переночуй у нас, идите погуляйте, круассаны поешьте. И дерьмо это, – киваю на цветы, – выкиньте на хер отсюда! На игру не опаздывать, поняли?

– Понял, Виктор Палыч. Справитесь, помощь точно не нужна?

– Проваливайте. Дверь закройте.

Я не вижу и не слышу больше ничего, только крик Марины. Прижимаю ее к себе крепко-крепко, так, чтобы она чувствовала, что не одна. Спрашивать, что случилось, нет смысла. По той записке все ясно: случился мудак и перенос в прошлое. Такие раны затягиваются долго, а если их постоянно ковырять, то не затягиваются вовсе.

Мы долго сидим на полу, я не считаю время. Спина затекает от неудобного положения, но этот дискомфорт – полная херня. Марина понемногу успокаивается, я поглаживаю ее по голове, аккуратно целую в лоб и веки, просто чтобы окутать нужным теплом.

Мы не говорим, это лишнее. Просто сидим и покачиваемся. Как качают на руках детей, так качаю ее я. Это проверенный годами способ.

Она горячая, как печка, от этой истерики и кажется сейчас очень-очень маленькой. Беззащитная, сломанная, раненая… Ради нее хочется весь мир разворотить, только бы улыбалась.

Встаю с ней на руках, когда сильная истерика проходит. Она все еще судорожно всхлипывает, и по щекам текут слезы, но пик миновал, и это прогресс.

Несу ее в ванную, усаживаю на бортик, открываю воду, настраиваю комфортную температуру. Пока вода набирается, аккуратно снимаю с нее одежду. Она, как кукла тряпичная, не сопротивляется совершенно, словно и не понимает, что происходит с ней.

Опускаю ее в воду, она вздрагивает, но снова замирает. Нахожу на полках какие-то бомбочки, растворяю в воде, чтобы сделать пену. Из простых