что Мур ее видит. Жесты у нее древние, точные, немного страшные, и мелодия дождя повторяет их шорохом и плеском. Она будто заклинает танцем не дождь – а что? Судьбу?

Вдруг ослепило бело-голубой вспышкой и сразу бабахнуло так, что Галька заорала и вцепилась Муру в плечо.

«Промахнулась», – весело подумал он про молнию. И почему-то решил, что дальше все будет хорошо.

Егоша исчезла. Ливень на поляне плясал сам, один, шумел, но над головой с хрустом ломающихся сучков, с шелестом хвои зашумело что-то еще. Мур задрал голову, высматривая, и тут же громадное черное чудовище, мазнув его мокрыми жесткими перьями по лицу, шваркнулось в ноги. Галька завизжала и тут же смолкла.

– Глухарь, – еле вспомнил Мур, как называется эта огромная, великолепная птица с красными бровями. В учебнике природоведения, где он когда-то видел такую, было написано, что глухари едва ли не ровесники динозавров. Оглушило беднягу. Они подождали, но птица не подавала признаков жизни. – Помер. Жалко.

– Жалко, красивый, – Галька вылезла из елок, гладила глухаря по синим перьям шеи, по мощным крыльям. – Ох как жалко. Давай съедим?

А еды у них с собой не было, только спички из ИРП, который они поделили утром – Мур надеялся успеть до ночи к лодке. Только как запалить костер? Льет уж потише, но щепки сухой не найдешь…

– Дымом тянет, – сказала Галька. – Чей-то костер? Я боюсь!

Мур похолодел. Что, уже погоня? Засада? Но какой костер под дождем? Перебарывая страх, потихоньку отправился на разведку. Да, везение правда было на их стороне: никакой это не костер, а молния! Ударила в кривую, уже рухнувшую вниз верхушкой к воде сосну, сползающую с высокого песчаного берега, и сосна себе спокойненько, уверенно горит снизу, где ствол не поливает дождем! Впрочем, тот все слабее, и гром порыкивает все дальше.

Мур натаскал под выворотень, образовавший что-то вроде зонтика, палок и веток, подпалил в жарком небесном огне обломок посуше, подсунул под мокрую кучу дров, потом еще. Чадя и шипя, дрова начали прогреваться, сохнуть и наконец занялись. Галька грела белые сморщившиеся руки и улыбалась, а от рваных джинсовых коленок ее шел пар. Муру стало легче на сердце. Он пристроил над огнем котелок с водой, натаскал еще дров; ржавым, найденным в зимовейке ножиком отпилил глухарю лапы и крылья (главное, сделать лицо суровым, чтобы Галька не догадалась, что жалко реликтовую птицу до слез), располосовал и выпотрошил, насыпал внутрь соли и перца из сбереженных хозяйственной Галькой ирпэшных пакетиков, густо-густо обмазал его поверх перьев глиной из обнажения под краем обрыва, закопал его в угли и сел греться в недоумении: и чего ж это так везет? Какая платина, какой литий? Какие проблемы вообще? Да кроме дождя, рябящего по узкой речушке, мокрого леса, низкого неба – ничего и нет на свете. Дождик утихал. В котелке забулькало, умница Галька, уже не сильно хромая, сходила в край леса, нарвала молодых побегов черники и листьев смородины, бросила в котелок – и опять запахло зеленым счастьем. Правда, примешивался такой вкусный запашок из глиняной скорлупы с глухарем, что потекли слюнки. Но еще рано, и, занимая себя, Мур занялся подготовкой к ночевке. Нашел длинных сухостоин, приволок, комлями уложил в костер, чтоб шаяли[57] потихоньку; стволики поменьше пристроил к выворотню как основу козырька; пошел резать пихтовый лапник, насквозь мокрый – стряхивал воду, пристраивал ближе к костру, чтобы обсох. Запахло еще и новым годом. Интересно, смог бы он вот так, как первобытный, прожить всю жизнь?

Галька вздрогнула и схватила его за локоть:

– Ой. Поезд. Слышишь?

– Показалось.

– Ты слушай.

И правда. Далеко-далеко, на пределе слуха, Мур сквозь гул леса и затихающего дождя расслышал железнодорожное эхо. Примерно там, куда текла Колва. Но ведь там нет никакой железной дороги? Он вытащил карту – нет. Далеко только очень, в Соликамске. За горами, за долами, за меандрами рек.

– Мне не почудилось, – беспомощно сказала Галька, приложив ладони раковинками к ушам.

Мур тоже сделал так и снова стал слушать – стучал только пульс. Он махнул рукой:

– Ну, может, еще услышим.

Дождь кончился. Лес встряхнулся и задышал во всю мощь своей реликтовой ботаники. С веток капало, а сбоку из-под тучи вылезло вечернее солнце и подожгло все миллионы капель в лесу. Все сверкало рыжим золотом. Мур отгреб угли, выковырял палками глухаря в глиняной скорлупе, загреб угли обратно – щедрый, ровный, золотой жар. Твердая, обжигающая глина откалывалась кусками, и вместе с ней отрывались и перья, и куски шкуры. Егоша вылезла из воды и крутила носом. Галька, прихватив лопухом, отодрала глухариную ногу и урчала над ней и мурлыкала, потом отодрала остаток крыла с куском грудины, отнесла Егоше. Та ничего, стала есть. Тоже урчала. Мур и сам урчал: настолько вкусной, с горьковатым привкусом хвои лесной дикой еды вообще в его жизни никогда не было! Глухарь большой, съесть за раз не смогли, прикрыли лопухами, повалились на лапник под козырек, в пихтовую прогретую нору. Накатывал сон. Галька дышала теплом в лопатки, ноги грел золотой жар, дальше шаяли дрова, и синий дымок лентой тянуло над речкой. Если смотреть вбок из-под пихтового козырька, видно было, как вдали над речным оврагом в разрывы облаков светит белое и бездонное, с сережкой месяца, июньское небо.

Мур проснулся от далекого грохота – почудилось даже, что содрогнулась земля. Гром? Снова гроза? Разорались, заметались птицы. Где-то рядом истошно каркала ворона.

– Это что? – Галька тоже проснулась. – Меня как будто подбросило. А птицы чего мечутся? А Егоша где?

Мур вылез наружу. Егоши было не видно. Солнце поднималось все выше, ворона покаркала еще и замолчала. Мур прислушался – вроде все тихо. Почему же так не по себе?

– Тут где-нибудь… Лягушек ловит. Вставай уже, утро давно!

Мур расшевелил костер и, чтобы остатки глухаря быстрей подогрелись, решил порезать его на куски и нанизать на палочки. Раз кусок, два кусок. Галька вылезла из пихтовой норы и пошла – почти не хромая – умываться. Ножик вдруг шкрябнул по твердому: зоб! Это бросить, это он хотел отрезать и прикопать… Под ножом блеснуло. Мур расширил разрез и вытряхнул содержимое зоба на вялый лопух: еловые семена, окатанные кристаллики кварца, черные и серые камешки… Золотинка… Ой. Он поковырял в липкой кучке кончиком ножа. Еще одна золотинка. Косточки еще каких-то семян, перетертая хвоя… А это что? Серовато-бурые полупрозрачные камешки, на вид бросовые… Но Мур видел такие в подвале у деда. В дальних закромах, в сейфе. Выбрал их все, и золотинки тоже, побежал к Гальке, сполоснул в речке и протянул на ладони:

– Галька, вот, это тебе глухарь подарил!

Солнце одним лучиком тронуло камешки – и один чуть блеснул. Алмаз, да.

Зеленым виляющим коридором они плыли и плыли сквозь парму. Сначала по притоку, потом спустились в Колву. Через полверсты она повернула, и…

– Ой, Мурчисон… Поезд!

На новом мосту из двутавровых балок, опиравшихся на пару бычков, стоял состав. Пах железом и мазутом так остро, что не понять, как они не унюхали его издалека. Настоящий, хвостом уходящий далеко в лес, из пассажирских вагонов, но…

– Я боюсь. Чего он… Такой черный?

Мур затабанил веслами, через плечо разглядывая перегородивший мир состав. Егоша встала лапами на носовую банку, вытянула морду, принюхиваясь. Загривок у нее встал дыбом. Поезд был длинный, ржавый, в черных потеках с крыши – может, он всегда тут стоит? Уже много лет? Но шпалы новые, бетонные, и мост еще не ржавый, и рельсы-то вон блестят, накатанные. И контактная поверхность колес тоже блестит. Да и не вонял бы он так мазутом, если б ржавел тут сколько-то лет. Живой поезд, воняет и углем тоже: вон на левом берегу впереди два тепловоза в сцепке – логично, что два, им же состав в гору переть… Только куда в гору-то, там нет… Ничего там нет… Кой черт он тут встал, а не спрятался в лесу? И еще чем-то несет от ржавых вагонов, тухлятиной какой-то. Окна замазаны краской или вообще вместо стекол вставлена замызганная фанера. Состав весь в угольной пыли, местами даже