стены, горы протянулись дальше, меняя цвет и фактуру и переходя в тёмные холмы, безлесные, но изобилующие каменными россыпями.

Дальше шла равнинная местность с разбросанными хижинами и далёкими селениями с домами из белого камня, похожими на Нактумал.

На первом плане – точнее было бы сказать, на втором, поскольку первый план был идеальной для глаз прозрачной пеленой, сотканной из воздуха и света, – на деревянный мостик, перекинутый через ручей, въезжала кочевая кибитка с голубым пологом. Это была иллюстрация, найденная Мадурером в одной из его книг. Он так её любил и так часто разглядывал, что Сакумат решил целиком перенести её на стену. Но позади, привязанная к кибитке, трусила маленькая пегая лошадка, которую он добавил от себя, и на ней сидела девочка по имени Талья, в красной косынке, повязанной вокруг головы.

– Куда едет эта кибитка, Мадурер? – спросил художник.

– Очень далеко, Сакумат.

– Да, но она направляется прямо к тем холмам внизу или в другую сторону?

– А почему ты спрашиваешь?

– Видишь, здесь после поворота дорога ещё не прорисована. Теперь нам надо решить: она может сделать большой крюк и пройти через холмы до самой деревни или же повернуть направо, к другой стене.

– А что будет на другой стене, Сакумат?

– Мир продолжится. Кажется, мы думали, что там будет равнина? Земля, земля до самого горизонта.

– Да. Кибитка Тальи направляется в сторону долины. Там, внизу, Талья сойдёт с лошадки и будет рвать цветы… но всё-таки нарисуй, пожалуйста, и ту дорогу, которая ведёт к деревне. Кибитка поедет по другой, но потому, что ей так надо, а не потому, что эта дорога единственная.

– Конечно, Мадурер. В мире дорог много – не одна и не две.

Третья стена, а за ней и четвёртая стали равниной. Одной стены не хватило. Равнина была большая, и на ней поместилось много всего: два селения, ближнее и дальнее, поля, засеянные пшеницей и табаком, ветряные мельницы – вроде тех, которых так много в далёкой Голландии. Кибитка Тальи двигалась как раз по направлению к мельницам, по дороге, что шла через поля и селения, вилась по берегу зелёной реки и наконец – уже на четвёртой стене, по левую сторону от входа, выезжала к осаждённому городу.

Вокруг желтоватых стен укреплённого города расположились живописные шатры; пузатые пушки, выстроившись рядами, метали ядра, и всадники носились, словно на карусели, вокруг крепостных стен, поднимая облака пыли. Были здесь и таран, и деревянная башня, с которой лучники метали стрелы в защитников города. Но осаждённые защищались стойко, и видно было, что они могут продержаться ещё долго. Выйдя на стены и не обращая никакого внимания на стрелы и снаряды, городские красавицы разглядывали вражеский лагерь, словно вся осада была не чем иным, как праздничным парадом. И, наверно, они были правы: чего же ещё добивались воинственные всадники, как не восхищения красавиц, взирающих на них со своей высоты?

Иначе какой смысл имело это их скаканье вокруг неприступных стен? Неужели они думали, что, преодолев их одним прыжком, смогут перенести военные действия внутрь города? Стены были такими высокими и укреплёнными, что те, кто отваживался брать их штурмом, гроздьями сыпались вниз и барахтались во рву, как гуси или индюки в придорожной канаве.

Сакумат писал осаду три месяца. То была кропотливая работа: каждый день добавлялись новые герои, сцены, эпизоды, разворачивались новые события. Наконец из лагеря осаждающих появился крошечный принц, отправивший с голубем послание местной принцессе, и эта часть работы была завершена.

Мог ли голубь-посланец преодолеть бурное небо над полем битвы? Стрелы, пущенные с земли, казалось, летели прямо в него, снаряды следовали своим неуклонным путём, не замечая белизны его крыльев… Сакумат и Мадурер знали, что воинам порой надоедает целиться в кирасы противника, когда рискуешь попасть, услышать стон и увидеть, как кровь выливается из них, словно сок из разбитой кружки. Тогда они предпочитают стрельнуть в птицу, которая падает без звука… Но пока что голубь был там, в начале пути, светлый и чистый, а наверху, высунувшись из бойницы, как из своей надежды, за этим полётом следила принцесса, охранявшая его взглядом. Со дня прибытия Сакумата в Нактумал прошло восемь месяцев, а живопись всё не кончалась. Оставив позади мельницы и осажденный город, долина протянулась в следующую комнату, открывая взгляду волнистые очертания холмов.

– А почему тут снова холмы, Сакумат? – спрашивал мальчик. – Разве мы не решили, что в этой комнате начинается море?

Сакумат продолжал быстро набрасывать рисунок и ничего не ответил. Но вскоре легкая линия холмов прервалась. Осторожно сжимая уголь между пальцев, художник повел тонкую горизонтальную линию через всю стену.

– Вот море, Мадурер.

Мальчик следил взглядом за рождением горизонта.

– Не останавливайся, пожалуйста, – попросил он.

Сакумат уже прошёл угол.

– Ещё дальше? – спросил он, не поворачиваясь.

– Да, ещё дальше. Через всю стену и через другую тоже… пожалуйста! – сказал Мадурер. – Пусть всё море будет в этой комнате.

Сакумат не останавливался. Медленно и уверенно он вёл линию дальше, прервав её только у входа в третью комнату и продолжив с другой стороны, пока не вернулся к дверному проёму между первой и второй комнатами.

– Ну вот, теперь все море тут, – сказал он.

Мадурер стоял посередине комнаты и, поворачиваясь на месте, пристально вглядывался в лёгкую линию, разделившую надвое белое пространство стены. Он уже повернулся несколько раз. Лицо его заливал румянец, глаза сияли, а руки сжимались и разжимались, словно стараясь ухватить побольше воздуха.

– Сверху небо, внизу море, – сказал он.

Вдруг он сорвался с места, побежал в первую комнату и потянул за шнурок, висящий возле главного входа. Появилась самая старая из служанок.

– Алика! Беги, позови скорей моего отца! – сказал мальчик.

– Тебе нехорошо, мой маленький господин? – спросила женщина, заглядывая ему в лицо.

– Мне очень хорошо, Алика, – сказал Мадурер. – Просто я хочу, чтобы пришёл мой отец. Мне надо ему что-то показать. Пожалуйста, поспеши!

Глава восьмая

– А рыб в море бессчётное количество, Сакумат?

– Не то чтобы бессчётное, – отвечал художник, продолжая добавлять зелёно-голубые мазки к поверхности моря, – но, конечно, никто не мог бы их сосчитать.

– Если никто не мог бы сосчитать, значит – бессчётное! – сказал Мадурер.

Теперь море было закончено. Вдоль всей комнаты, до самого пола, тянулась ярко-синяя полоса, кое-где подёрнутая рябью и сверкающая под другой синевой – небесной. Часть неба была покрыта пышными облаками.