заставляет его идти на все эти мытарства и лишения сложившаяся книгоиздательская ситуация в стране. И уж если придется ему умереть, то он предпочел бы — у порога какого-либо столичного издательства.

Все это вовсе не гротеск, а реальная, зримая гримаса нашей всеобщей зацентрализованности, поразившей в том числе и книгопечатное дело.

Великий экспериментатор Никита Хрущев, не любивший лошадей, парусники и поэтов, под конец свого экспериментаторства взял да и прихлопнул почти все областные книжные издательства и альманахи, служившие живительными отдушинами немалому числу российских литераторов. Трудно теперь судить, почему он так поступил, кто подсказал, надоумил сотворить такую злую поруху. Некоторые полагают, будто Хрущев сделал это в отместку, поссорившись с непослушной интеллигенцией. Трудно судить, ибо сказано: «Чужая душа — потемки…»

Как бы то ни было, а злополучный вентиль, дотоле исправно подававший кислород периферийному книжному делу, был роково повернут. И с тех пор литературная Россия стала медленно хиреть и задыхаться.

Хрущев давно почил, а кислородный вентиль так и остался в прежнем положении — вот уже четверть века! За это время он настолько поржавел, что многие попытки снизу поворотить его на «добро» до сих пор не имели успеха. А сверху никто не хочет пачкать о него руки, полагая, что чем тише мыслящая жизнь в провинции, тем меньше хлопот.

И что же? В нашей черноземной зоне, например, это привело к тому, что огромный регион, объединяющий Воронежскую, Тамбовскую, Липецкую, Белгородскую и Курскую области с населением свыше восьми миллионов человек (целая просвещенная Швеция!), тускло зырит огонек единственного маломощного ЦЧО — издательства, не способного удовлетворять все запросы и потребности территориально закрепленных писателей. Многие из них издаются не чаще, чем раз в шесть-семь лет.

Все это вынуждает писателей покидать отчие места в поисках лучшей доли. Так, из Курска, потерявшего собственное издательство и альманах, уехало, а вернее бежало, все молодое и талантливое. Иван Лепин оказался в Перми (при тамошнем издательстве). Иван Евсеенко перебрался в Воронеж, заполучив место в «Подъеме». Юрий Убогий облюбовал Калугу, до которой достает московская электричка, а такие, как Александр Говоров, Алексей Шитиков, Владимир Трошин, Валентина Сженова, махнули прямо в Москву и кто как зацепились за ее белокаменные, но не очень ухватистые стены.

Но и вышедшая в региональном издательстве книжка чаще всего не приносит морального удовлетворения. Появляется она на свет какая-то ущербная, будто безысходно больная — от мертвенной серости самой бумаги, от непропечатанной тусклости оттиска строк, неряшливой смазанности заставок и гарнитур, наконец, от хронической безвкусицы во внешнем ее одеянии.

В большинстве своем рожденная во взаимной нелюбви между издательством и автором, в долгом препирательстве, отказах, жалобах и волоките, в скаредности бухгалтеров и технической немощи типографий, в итоге замученная, невзрачная, неслышно и незаметно разойдется она по местным торговым точкам и дальше по сельским глубинкам, где на сельповских полках лежать ей почти не востребованной рядом с банками кабачковой икры и ссохшимися кирзовыми сапогами и тихо и безвестно умирать там, не промолвивши своего слова, может быть, и выстраданного когда-то и кем-то…

Но и удачно изданная, без заметных изъянов, она все равно обречена на безвестность, потому как редкие критики заглядывают в провинцию, заведомо полагая, что в оных водах обитает лишь мелкая никчемность и что солидная рыба может водиться лишь в столичных заказниках.

И они, критики сего дня, в общем-то, правы.

Да, там, в столичных ухоженных вольерах, действительно нагуливаются не в малом количестве дородные, златоперые, обвешанные аксельбантами и прочими знаками внимания караси. Но туда же, к более доступным и сытным жировкам, набежала и всякая прочая отощавшая российская рыбеха в изрядном числе, вопреки нарушению естественного баланса.

*

— Нередко можно услышать, что в нашей литературе идет «гражданская война». Согласны ли вы с таким утверждением? Если да, то каким вам видится установление мира в этой войне?

— Вообще-то всякий творческий процесс, и не только в литературе, не может проходить без внутренних борений. В этом смысле он напоминает бродящее сусло, где непременно проистекают какие-то возмущения, круговерти, внезапные выбросы, что-то поднимается кверху, а что-то опускается вниз. То есть происходит вполне нормальный процесс творческого развития. И все это для того, чтобы выбродило кристально чистое вино истинной гармонии!

При этом внешняя среда — социально-политическое устройство общества — является важнейшим катализатором. Она, эта среда, способна подогревать и ускорять такое брожение. Но может и замедлять, и даже губительно воздействовать на ход процесса.

В условиях жесткого централизованного режима внешняя среда всегда агрессивна, и потому агрессивен и сам творческий процесс. Нормальное борение идей перерастает в нелицеприятное противоборство, которое при определенных обстоятельствах обретает облик воистину пороховых баталий. Таковыми обстоятельствами, способствующими агрессивным всплескам, являются наши так называемые «оттепели», при которых размораживается не имевшая прежде выхода и потому опасная накопленная энергия взаимного неприятия.

Таким образом, можно сказать, что нет и никогда не было мира под литературными оливами, с самого нашего социалистического начала и даже того раньше.

Вспомним хотя бы обстановку двадцатых годов — времена заносчивого Пролеткульта:

Ну Есенин,

мужиковствующих свора.

Смех!

Коровою

в перчатках лаечных.

Раз послушаешь…

но это ведь из хора!

Балалаечник! {38}

Вернувшийся с полей подлинной Гражданской войны Дмитрий Фурманов растерянно сетовал на окружение «…случайных, закулисных, конспиративно действующих и все предрешающих группочек, приобретающих себе функции и права каких-то диктаторских центров, неведомо как создающихся…» (Не правда ли, легко узнаваемая нынешняя обстановка? — Е. Н.) Но, втянутый в московские дрязги и мордобои, скромный комиссар Фурманов вскоре и сам засучил рукава и принялся отвешивать пощечины: «Бунин — аполитичный барчук. Не видит нового, возрождающегося, это типично для барина-интеллигента». Максимилиан Волошин — «тип последовательного белогвардейца, у которых он все время был «любимцем». «Ахматова — крошечная певица старого умирающего мира» и т. п.

Все эти умозаключения можно было бы принять за борение идей, если бы они в условиях диктатуры не обретали функцию доноса, чреватого выводом объекта на канаву… Что и случилось со многими. А могло случиться даже с такими, как Есенин, Леонов, а позже — Шолохов, тоже зачисленных в список «не видящих нового, возрождающегося».

А возьмем годы шестидесятые, когда сотрудники «Октября» не подавали руки сотрудникам «Нового мира», а новомировцы не здоровались с огоньковцами и не позволяли себе заходить в одно и то же кафе. Печальным «эпизодом» тех конфронтаций явился взрыв фугаса, заложенного в долгий многолетний подкоп под «Новый мир». Волной этого взрыва был-таки выброшен с общественно-политической арены Александр Твардовский.

Кто и кому