Как вспоминает в своем дневнике Герман Винтер, разговор естественным образом обращался к Достоевскому, к «Преступлению и наказанию», финал которого потряс Запад именно потому, что такой финал невозможен в немецком, английском или французском романе, ибо поступок Раскольникова – его признание в убийстве – с точки зрения европейца может трактоваться только как сознательный отказ от ума, от последнего шанса, от борьбы, от победы, что для Достоевского равнозначно спасению, а для европейца – поражению…

В апреле 1945 года, когда русская авиация и артиллерия превращали Нидденбург в груду развалин, Александр Иванович Осорьин перед семнадцатью немецкими студентами читал в уцелевшей аудитории университета последнюю лекцию о романе Достоевского «Преступление и наказание». Речь шла о сне Раскольникова, о моровой язве разделения человечества, о мистических трихинах, из-за которых, говорится в романе, «люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром».

Под грохот русских пушек Осорьин говорил о разделении и братстве, о древних и высоких значениях немецкого слова Heil – цель, исцеление, целостность, которые невольно вспоминаются, когда думаешь о Достоевском, и эти значения, до сих пор живущие в языке, не только напоминают нам о прошлом, когда люди были едины в Боге, но и о великой мечте – о преодолении раскола и одиночества, об исцелении и о том дне, когда миллионы сольются в братском объятии, в пламени божественной любви…

«В выбитые окна тянуло дымом, пахло пороховой гарью, треснувшая стена грозила вот-вот обвалиться, но мы не обращали на все это внимания, – вспоминал позднее один из студентов. – Мы были захвачены огненными видениями, пораженные в самое сердце словами полубезумного профессора, его экстатической верой, особенно впечатляющей в разгар Апокалипсиса, и в те минуты мы верили ему безусловно, и ничто – ни гром орудий, ни страх смерти – не могло поколебать вспыхнувшего на миг чувства единства, которое охватило нас и, казалось, вознесло выше самой смерти, выше ада, бушевавшего вокруг. В те минуты мы чувствовали себя последними людьми на дне преисподней, узревшими свет спасения. Незабываемое чувство, незабываемый день, незабываемая лекция, и когда профессор под занавес воскликнул: «Heil!» – аудитория ответила ему троекратным «Heil!»…»

Друзья помогли Александру Ивановичу перебраться на Запад. Он работал в Крествуде, штат Кентукки, читал лекции в Свято-Владимирской духовной семинарии, но вскоре вернулся в Европу и стал преподавать в Оксфорде. Выход в свет его двухтомника об эволюции языка и стиля Достоевского закрепил за ним славу одного из крупнейших славистов современности. А фундаментальное исследование об английской мистике (Ричард Ролл, Юлиания Норвичская, Уолтер Хилтон, «Облако неведения») принесло ему рыцарский титул.

Осорьин жил в своем уютном доме на берегу Темзы, которая в Оксфорде называется Айсисом, читал лекции, публиковал статьи в научных изданиях, играл в шахматы с коллегами в клубе, отпуск проводил на юге Испании, путешествовал по Греции, дважды побывал в Иерусалиме и на Афоне. Он часто посещал музей изобразительных искусств в Оксфорде, подолгу задерживаясь перед «Ночной охотой» Паоло Уччелло – это была его любимая картина. Александр Иванович даже заказал ее копию, для которой отвел отдельную комнату рядом с кабинетом, где часто проводил одинокие вечера.

Его подруга Кьяра Панич, профессор логики и любительница живописи, рассказывала ему об Уччелло, который казался «лишним человеком» среди живописцев Кватроченто, стремившихся к натурализму и добивавшихся на этом пути выдающихся результатов (Донателло, Мазаччо, Гирландайо, Боттичелли). Ретроград же Уччелло не отражал реальность, пренебрегая правдоподобием и стремясь организовать пространство картины таким образом, чтобы каждая деталь в нем была «неотменимой частью целого», и этой цели были подчинены и перспектива, напоминающая водоворот, и неестественно-яркий колорит его работ, за что его порицал Вазари. Кьяра говорила о «Ночной охоте», где «удаляющиеся и теряющиеся во мраке деревья навевают мысли о таинственности мира, в котором человек так легко может потеряться и никогда не найтись». Еще миг – и эти четырнадцать всадников, одиннадцать загонщиков и двадцать одна гончая, преследующие незримую цель, достигнут некоей точки в темноте, перейдут черту и окажутся там, откуда нет возврата…

Возможно также, говорила Кьяра, что эта картина – аллегория любовной охоты. Некоторые полагают, что «Ночная охота» – это иллюстрация к утраченному литературному произведению, которое принадлежало то ли автору из круга Лоренцо Великолепного, где в такой чести были аллегории, то ли сочинителю фантастических, волшебных историй, которыми зачитывались при феррарском дворе князя д’Эсте, покровителя Боярдо…

Несколько раз Александр Иванович пытался рассказать Кьяре какую-то историю, связанную, как она тогда думала, с этой загадочной картиной, но всякий раз останавливался, а потом он убил Ингрид Домингес, студентку колледжа Святой Анны, затем Эллен Джонс, проститутку из Портленда, и наконец ему попалась на глаза Фанни Браун, Блаженная Фанни, калека и дурочка, которую он изнасиловал, задушил и изуродовал при помощи кухонного ножа, после чего вызвал полицию, а 18 декабря 1963 года, после следствия и суда, был повешен за шею, и Кьяра Панич надолго забыла о Паоло Уччелло, его «Ночной охоте» и о той истории, которую Осорьин несколько раз принимался рассказывать, но обрывал на полуслове.

Кьяра старалась не читать газет, которые искали корни преступления в биографии Осорьина, сотрудничавшего сначала с ОГПУ, а затем и с абвером.

По прошествии установленного законом срока имущество Александра Ивановича – у него не оказалось наследников – было распродано, книги переданы в университетскую библиотеку, а рукописи с разрешения полиции забрала Кьяра Панич. Ей же досталась и копия «Ночной охоты».

В начале семидесятых Кьяра получила приглашение в провинциальный американский университет. Незадолго до отъезда она решила разобрать бумаги Осорьина, упакованные в несколько картонных коробок и хранившиеся в гараже.

Среди бумаг оказалось письмо, адресованное ей, Кьяре Панич, и написанное за день до убийства Блаженной Фанни, но не отправленное адресату. Точнее, это был черновик, набросок письма, местами бессвязный, иногда темный.

Александр Иванович обращался к любимой женщине, пытаясь объяснить причины, толкнувшие его на преступления. Он вспоминал о своем романе с Эстер Ожеро, об их первой встрече и том «темном безжалостном пламени, которое спалило их дотла, лишив рассудка», и с удивлением писал о том, как мало нужно огня, чтобы уничтожить разум, воспитание, положительные привычки, уважение к традиции, умение отличать добро от зла – все то, что составляет незыблемую и необсуждаемую норму, безотчетное следование которой и есть культура, и есть человек.