крови. Она по-прежнему крепко сжимала посох, и её руки дрожали. Дыхание вырывалось хрипом, тяжёлым, судорожным, и каждый вдох был горьким, с привкусом гнили и железа, будто она глотала ржавую воду.

Рассвет пробивался сквозь щели в стенах, слабый, розовый, словно кровь, разведённая водой, и падал на её лицо — морщинистое, с тенями, глубокими, как трещины в земле. Василиса поднялась, шатаясь, опираясь на посох, и каждый шаг отдавался в старых ломких костях, готовых сломаться под тяжестью её тела. Междумирье оставило свои метки — не только в сознании, но и на теле. Левая ладонь, куда нож вонзился в ритуале, была разодрана, кожа свисала красными, влажными клочьями и кровь всё ещё сочилась из раны. Пальцы дрожали, скрюченные, с треснувшими и чёрными, будто обугленные, пальцами и каждый сустав горел, как угли, тлеющие под кожей.

На груди, где она резанула себя, осталась рваная рана, длинная, глубокая, с краями, загнутыми наружу, как лепестки гнилого цветка. Кровь текла по сорочке, пропитала её, смешалась с грязью, а кожа вокруг раны треснула, покрылась сеткой чёрных вен, пульсирующих, как черви, копошащиеся в плоти. Каждый вдох давил на рёбра, и острая, жгучая боль пронзала, словно нож, вонзающийся снова и снова. Ноги подгибались, левая ступня волочилась по полу, оставляя кровавый след — кожа на ней лопнула, мясо обнажилось, красное, с нитями сухожилий, свисавшими, как рваные верёвки. Правая рука, сжимавшая посох, была покрыта трещинами, кожа отслаивалась, как кора с гниющего дерева.

Василиса шагнула к двери, и половицы под ней заскрипели, громко и протяжно, будто стон. Она вышла из часовни, и лес встретил её тишиной, мёртвой, вязкой, с туманом, стелющимся по земле, цепляющимся за ветви, за траву. Небо над Клинцовкой было серым, тяжёлым, и рассвет не нёс тепла — только слабый свет, падающий на деревню, как тень, отбрасываемая умирающим солнцем. Старуха шла, волоча посох, и каждый шаг был медленным, тяжёлым, как будто земля тянула её вниз, в свои недра, пропитанные гнилью и безысходностью.

Тропа виляла между деревьями, утопала в грязи, и кровавые, неровные следы смешивались с грязными лужами, отражавшими её лицо, искажённое, с мутными уставшими глазами. Лицо её было покрыто трещинами, кожа вокруг глаз лопнула и кровь текла по щекам, тонкими струйками, смешивалась с грязью. Сухие, потрескавшиеся губы дрожали, и каждый выдох был хриплым, с бульканьем, как будто горло её разъедало изнутри. Волосы, седые, спутанные, свисали клочьями, пропитанные кровью и слизью, что цеплялась к ним в Междумирье, и каждый их шорох напоминал шелест сухих листьев, падающих с мёртвого дерева.

Она вышла к деревне, и Клинцовка лежала перед ней, молчаливая, мёртвая, с домами, скособоченными, покрытыми пятнами плесени. Улицы утопали в грязи, блестели в слабом свете, и тишина их была густой, давящей, как взгляд, что следит из темноты. Её изба темнела у края леса, отгороженная тенью деревьев, и широкое, ветхое крыльцо скрипело под ветром. Тело Марины исчезло, растворилось в Междумирье, и только следы крови, чёрные, засохшие, остались на досках, как память о жертве.

Василиса рухнула на крыльцо, с хрустом в костяшках, и посох выпал из её рук, ударился о дерево, гулко, как колокол в пустой церкви. Она сжала разодранную ладонь и кровь её капнула на пол, но боли не было.Грудь горела, рана пульсировала, и чёрные вены вокруг неё шевелились, как черви, копошащиеся в гнили. Ноги, треснувшие, с обнажённым мясом, лежали неподвижно, и боль в них была острой и жгучей. Лицо, покрытое трещинами, с кровью, стекавшей по щекам, — исказилось, а глаза смотрели в пустоту, в рассвет, что не нёс надежды.

Она знала, что победила. Знала, что портал закрыт, что Лена — тень с тысячей глаз — осталась там, в Междумирье, с голосами, что кричали, тянули, разъедали её. Знала, что Марина ушла, растворилась в тлене, чтобы дать ей эту победу. Но разум её был сломлен — трещины, оставленные голосами, криками, ужасом, не заживали, и каждый шёпот, каждый звук отдавался в голове. Она слышала их — тихо, вкрадчиво, как ветер в сухой траве:

— Ты закрыла нас… но мы здесь… мы ждём…

Василиса подняла взгляд, который застыл на погосте, что темнел за лесом. Туман над ним клубился, густой, чёрный, и в нём шевелились тени — длинные, извивающиеся, с глазами, белыми, как раскалённые угли. Перстень остался там, в Междумирье, в тлене, в криках, но он ждал — ждал нового хозяина, новой крови, новой двери.

Она посмотрела на свои разодранные руки с чёрными венами, пульсирующими под кожей, — и шепнула, тихо, хрипло:

— Я не остановила их… я только замедлила…

Рассвет над Клинцовкой угасал, растворяясь в серой пелене, и тишина деревни была мёртвой, вязкой, как могила, что ждёт своего часа.