Служащая была выше своей дочери, но в остальном представляла собой точную копию, за исключением двадцатилетней разницы в возрасте. Те же бледные вьющиеся волосы, розовые глаза, белая, как бумага, кожа, та же фигура с пышной грудью. Точно такое же длинное, узкое и смутно мужественное лицо, не говоря уже о такой же выступающей челюсти, из-за которой на её лице доминировал подбородок.

— Здравствуйте, мэм. Я хотел бы снять комнату минимум на неделю, и я друг Сноуи.

— Эта маленькая дрянь — моя дочь, — сказала женщина скрипучим голосом. — Ну, по крайней мере, вы хоть прилично выглядите и хорошо говорите, в отличие от тех, с кем она обычно якшается. Я так понимаю, вы — образованный джентльмен?

Писатель не хотел хвастаться, когда ответил:

— У меня несколько ученых степеней в Гарварде и Йеле.

— О, никогда о таких не слышала. Должно быть, какие-то общественные колледжи с Cевера, наверно…

Писатель поморщился.

— Как бы то ни было, я — Хэйзел Говард, и добро пожаловать в «Расинку», — oна положила ключ на стойку регистрации. — Ваш — шестой номер, лучший в нашем мотеле.

— Премного благодарен, мэм.

Длинное лицо женщины исказила легкая гримаса презрения, создалось такое впечатление, как будто она внимательно изучала его.

— Ну, я думаю, вы тот самый писатель, который, как я слышала, должен был приехать сюда. Вы же писатель?

Писатель был изрядно удивлён странным вопросом.

— Я действительно писатель, мэм, но совершенно не понимаю, как вы узнали о моём приезде.

Она задумчиво коснулась подбородка.

— Вы довольно забавный, я думаю, вам понравится наш город. Да, и завтра к нам приедет знаменитый телевизионный проповедник… Две знаменитости в одно время, это надо же!

Писатель ответил ошарашенно:

— Я романист-фантаст, и хоть я действительно заслужил признание критиков в литературных кругах, вряд ли могу назвать себя знаменитым. И я откровенно озадачен. Каким образом вы узнали, что я приеду к вам?

Глаза женщины затуманились, словно она пыталась что-то вспомнить, но знала, что это невозможно.

— Действительно, странно. Я знаю, что слышала это от кого-то, но не знаю, от кого…

— Как… странно, — но затем он вспомнил «злого гения».

Доктор Оффенбах? Хотя нет, она не могла знать, что я остановлюсь именно в этом отеле. Я и сам не планировал здесь останавливаться, пока не встретил Сноуи. И я уверен, что не говорил ей, что я писатель…

— А, какая разница, — сказала пышногрудая женщина, — просто ещё одна странная вещь. Как, например, много лет назад, сразу после рождения Сноуи. Я работала уборщицей в библиотеке, помню, как толкала ведро со швабрами в секцию «М», и потом — бах! Книга упала с верхней полки и ударила меня по голове.

— Надеюсь, это была не книга Миченера?[9] — попытался пошутить Писатель.

Ответа не последовало.

— Это была всего лишь тонкая бумажная обложка. И было совсем не больно. Но в ту же секунду, как она ударила меня, в голове у меня что-то вспыхнуло, и я поняла, что мой муж — Бифф — бросил меня. И как бы то ни было, я больше никогда его не виделa.

Писатель счёл это предзнаменованием, но тут же отверг эту мысль. Однако следующий вопрос, который он задал, был вполне уместен:

— Что это была за книга?

— Книга? А, чё-eрт, простое название какое-то… «Смерть молочника», «Смерть мороженщика», или «Смерть…»

Писатель пристально посмотрел на женщину.

— Может, «Смерть коммивояжёра»?

Она щёлкнула пальцами и воскликнула:

— Да! Точно! Она!

Возможно, его отказ от предчувствия был сделан слишком поспешно.

— Как странно. Это пьеса Артура Миллера, одна из самых важных в истории Американской литературы. Исчезновение — там центральная тема, — и тут он понял, что его замечание было ужасным. — Мне очень жаль это слышать, мэм. Какое, должно быть, было ужасное время, потерять мужа сразу после рождения ребёнка.

Женщина хлопнула в ладоши и расхохоталась так резко, так громко и неистово, что Писателю стало неудобно.

— Мистер, когда этот кусок вечно бухого дерьма с вялым членом меня бросил, это был подарок свыше! Если когда-либо человек мог быть более бесполезным, чем корзина для пикника, полная дерьма опоссума, то это был он! Я так сильно веселилась в тот день, что у меня до сих пор похмелье! Че-eрт! Единственный раз, когда у этого козла был нормальный стояк, чтобы кинуть мне палку, была ночь, когда он обрюхатил меня Сноуи… а я даже не кончила тогда!

Вот это я называю избытком деталей, — подумал Писатель. Прежде чем он успел сказать что-либо ещё, Хэйзел резко поднялась на цыпочки, отчего её грудь стала ещё шире. Она посмотрела налево и крикнула:

— Портафой!

Рядом с Писателем, словно по волшебству, возник худой пожилой негр в белых манжетах, белом галстуке-бабочке, чёрных брюках и чёрном жилете.

— Проводи джентльмена в шестую комнату, — сказала она и протянула ему ключ. — Такой знаменитый писатель, как он, заслуживает комнаты с лучшим видом!

— Я… Я… не настолько знаменит, — вставил Писатель.

— Чушь, — сказала женщина. — Спасибо, что выбрали нашу гостиницу, а когда эта распутная, дрянная дочка вернётся с работы, я скажу ей, что вы здесь.

— Спасибо, было приятно познакомиться, — сказал Писатель, после чего она подмигнулa и улыбнулaсь так, что еe можно было бы назвать “скользкой”.

Высокий носильщик тащил самую тяжелую сумку Писателя; на вид ему было около восьмидесяти.

— Мистер Портафой! — встревожился Писатель. — Позвольте мне взять её.

— Я и слышать об этом не желаю, сэр. Если вам будет интересно, то я открываю двери, обслуживаю столики и ношу сумки с тех пор, как “Lucky Lindy” пересёк Атлантику.

Ближе к девяносто, — понял Писатель, когда вспомнил о Чарльзе Линдберге[10].

— Следуйте за мной, сэр.

Прежнюю шикарность отеля можно было заметить невооружённым взглядом. Когда-то дорогой ковёр, превратился в потертую, потрепанную тряпку; обои, давным-давно бывшие элегантными и с византийским рисунком, теперь выгорели и во многих местах покрылись пятнами плесени. Писателю пришло в голову тревожное дежа-вю, но он тут же понял, что вполне мог быть здесь гостем в туманном прошлом, но он не помнил этого. И… Надеюсь, это правда, — подумал он без всякой причины. Он поднялся следом за портье по скрипучей лестнице и по своей навязчивой привычке считал каждую ступеньку, не удивляясь, что они закончились на тринадцати. Почему в столь большом мотеле нет тринадцатой комнаты, когда на большинстве лестничных площадок тринадцать ступенек? По тринадцати ступеням, ведущим к виселице, поднялся осуждённый, — зазвучал в его голове стишок. На тринадцатый день месяца, особенно по пятницам, поездки стали реже. Тайная вечеря состоялась в пятницу, и за столом