об этом новом задорном предположении, стала с тревогой вглядываться в клубившуюся впереди массу. Однако ничего не было видно – только облака под нами, над нами и вокруг нас. Ни земли, ни солнца, хотя его рассеянные лучи делали день до боли ярким. Этот необычный свет резал глаза, а рёв моторов звучал странно приглушённо. И было, как выражаются немцы, фа́бельхафт47 витать в этих облаках – и чудно́, и нереально, и пронзительно красиво. Они приобретали диковинные, постоянно менявшиеся формы, которые были полнее и округлее, чем те, которые обычно видишь, когда смотришь на них с земли. Там они казались скорее плоскими, а здесь имели объём.

Рядом с самолётом проплыла изящная фигурка, напомнившая мне русалку со струившимися под водой волосами и явно изогнутым рыбьим хвостом. А может, это был и не хвост, а развевавшиеся одежды – кто знает, ведь формы менялись ужасно быстро, неожиданно распадаясь, а затем соединяясь каким-то новым образом. За ней последовали два странных существа, точь-в-точь похожих на тех, которых русские крестьяне грубо лепили из глины и которых я, будучи маленькой, покупала на сельской ярмарке. Петушки – так их называли, хотя они, конечно же, ими не являлись, и моя старая Нана часто говорила, что они выглядели как "ничто на свете".

Итак, разные фигуры плыли и плыли. Человеческие лица, иногда удивительно красивые, иногда отвратительные, звери, обширные луга, горы, пропасти, вздымавшиеся волны и корабли – почти все необычайно неестественные или искажённые, но в то же время завораживавшие, как в упоительном сновидении, – проплывали мимо нас бесконечной белоснежной и сверкавшей вереницей.

У меня начала болеть голова, и, прикрыв глаза, я включила свежий воздух и глубоко вдохнула. Время, казалось, остановилось, пространства тоже не было – только ровный гул моторов и наш одинокий небольшой салон, который висел в воздухе Бог знает где, словно в вакууме, со всеми своими пятнадцатью пассажирами и двумя пилотами.

Когда я вновь открыла глаза, представление уже завершилось. Странные фигуры и существа больше мимо нас не проплывали, а вместо этого мы были окружены непрозрачными молочными стенами. Не чувствовалось абсолютно никакого движения. Мы, казалось, стояли на месте.

Но вдруг самолёт накренился, затем резко устремился вниз, и в следующий миг мы уже рассекали "млечный путь", направив наш нос к земле и высоко задрав хвост. Мне пришлось напрячься, дабы не соскользнуть с кресла, а на передней стенке салона вспыхнула красная электрическая табличка с предупреждением: "Пассажиры, застегните вокруг вашей талии кожаные ремни. Мы идём на посадку". Нам навстречу устремились шпили, крыши и дымоходы, и повсюду развевались нацистские флаги. Это был Данциг. Ещё несколько захватывавших дух виражей, и мы принялись кружить над аэродромом, спускаясь всё ниже и ниже. Раздался лёгкий толчок, и мы коснулись земли, продолжая поначалу мчаться на, как мне казалось, ужасающей скорости.

"Идеальное приземление", – выкрикнул кто-то, перекрывая шум, когда самолёт остановился.

Когда мы все вышли, я обнаружила, что, помимо того, что у меня заложило уши, я ещё с трудом могла идти, поскольку ноги стали слабыми и дрожащими и с трудом несли меня по полю, словно пьяную. Но, украдкой взглянув на других пассажиров, я, к своему удовлетворению, заметила, что большинство из них также брело, пошатываясь.

"Где именно мы находимся?" – робко спросила бедная дама с принявшим зеленоватый оттенок лицом, всё так же сжимая в руках свои коричневые бумажные пакеты, число которых прискорбно уменьшилось.

"Мадам, вы находитесь в Данциге, столице Польского коридора", – сурово ответил молодой немец со свастикой в петлице.

"Польского коридора?" – слабо выдохнула она. Её разум, очевидно, был так же ослаблен, как и её тело.

"Ну да, той полоски земли, которая сделала Данциг международным портом. Но очень скоро она к нам вернётся, – разъяснил он с ужасно важным видом. – Посмотрите, как реют повсюду наши флаги. Это показывает, на чём основаны народные настроения. Я здесь живу. Я знаю".

"Возможно, это и так, – пробормотал пассажир-американец, который направлялся в Россию, чтобы попытаться продавать туда вина, – но вопрос в том, начнётся ли будущая война прямо тут, или Польша присоединится к Германии в случае проблем с Советским Союзом?"

Но в ту же минуту позеленевшая дама внезапно потеряла сознание или, как сочувственно заметил кто-то, ганц капу́т48, и на этот вопрос так никто и не ответил.

В аэропорту мы были вынуждены вновь показать наши паспорта и билеты, и нам сказали оставаться в пределах ограждения.

Неудивительно, что я частично оглохла и у меня кружилась голова. Оказалось, что мы пролетели за два часа четыреста километров, и все восхищались мастерством пилота, который так точно провёл самолёт вслепую сквозь облака и "млечный путь". Все бывалые летуны пришли к общему мнению, что тот приземлился идеально, а потому поздравили его и похлопали по спине. Этот грузный на вид немец – солидный и надёжный человек дела – очень спокойно воспринял данную суету.

Через десять минут, как раз когда дама пришла в себя, а мои ноги чуточку окрепли, нам велели вновь забираться в самолёт. Забыв наклониться в дверном проёме, я сильно ударилась головой.

"Мне жаль!" – промолвил сочувственный голос. Он принадлежал высокому юноше, студенту Принстонского университета. Билл Селден, тоже летавший впервые, только что, как и я, въехал лбом в косяк и вообще чувствовал себя примерно так же – оглохшим и неустойчивым. Отсюда и его симпатия ко мне, как он сказал мне позже, помогая ковылять взад-вперёд по следующему лётному полю.

Мы снова взмыли ввысь, и под нами раскинулся Данциг с его багровыми черепичными крышами, тёмно-синим морем и белыми кораблями в гавани. Но вскоре мы снова оказались в облаках без какой-либо видимости – на этот раз в тускло-серых дождевых, – и с двух подвесных моторов стала капать конденсировавшаяся на них влага.

"Я думаю, они смогут это выдержать, если только туман не начнёт замерзать, – прокричал продавец вина за моей спиной, а потом успокаивающе добавил. – Но не стоит волноваться, мы для этого недостаточно высоко забрались".

Конечно, этот самолёт не был местом для лёгкой и приятной беседы, и только благодаря крикам, воплям и визгам мы могли быть услышанными.

Бросок до Кёнигсберга занял сорок пять минут, и, даже не будучи опытной авиапутешественницей, я всё ж таки смогла понять, что для полётов погода была действительно плохой. Но это и вполовину не столь сильно беспокоило меня, как движение самолёта, который неожиданно резко то проваливался, то подпрыгивал. Вот он нырнул вниз, отчего у меня перехватило дыхание, затем дёрнулся вверх, опять вверх и снова вниз