Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних просмотр данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕН! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту pbn.book@gmail.com для удаления материала
Книга "На заре земли Русской - Татьяна Андреевна Кононова", стр. 27
— Иван Игнатьич! — голос не послушался, вместо него вырвался какой-то хриплый шёпот. — Иван Игнатьич! Ванюха!
Но тот молчал. Под его широкой ладонью расползалось тёмное пятно. Правда, о мёртвых думать не было времени. Стёмка закрыл ему глаза, вытер испачканные руки о подол рубахи, подобрал с земли скользкий от крови нож и бросился обратно, к реке…
Очнулся только, когда щёку обожгло, как кипятком облили. Голова дёрнулась назад и в сторону, перед глазами заплясали чертенята: оплеуха Лёвкина оказалась тяжёлой.
— Да угомонись ты, — прошептал он, сжав рукав рубахи товарища. — Кончилось дело. Умойся, вся рожа в крови. И пойдём.
— Куда? — тихо спросил Стёмка, всё ещё не оправившись. В голове гудело, всей медвежьей тяжестью навалилась усталость, он готов был сесть прямо там, где и стоял, и уснуть.
— Да… атамана-отца хоронить, — нахмурился Лёвка. — И ещё двоих, Степняка и Берестня.
Стёмка к ручью не пошёл, кое-как стёр пригоршнями снега кровь и грязь с лица. Рубаху всё равно пришла пора латать и стирать, и сейчас было не до этого. Он причесал пальцами длинные светлые пряди, стянул их в низкий растрёпанный хвост обрывком бечёвки и вернулся в маленький пролесок, где собрались все остальные.
Разбойники обступили погибших товарищей и стояли непривычно тихо, не было слышно ни ругани, ни шума. Ванюха Красный лежал у края вырытой могилы, и левая рука его свешивалась за край, будто он цеплялся за землю, за жизнь. Подойдя поближе, Стёмка положил безвольную руку ему на грудь и тут же отошёл обратно, боясь насмешек. Но их не было слышно. По чьему-то примеру все до единого разом стащили шапки, у кого были, и низко — до земли — поклонились. Рыжеволосый Данилко, мелкая, неприметная птица, снял с одного из мёртвых разбойников ладные, добротные сапоги. Стёмка обернулся было к нему:
— Не гневи Бога, не снимай вещей с убитых!
— А я в твоего Бога не верю, — хитро прищурился Данилко, распутывая бечёвку, поддерживавшую лапти. — Ему уже без надобности, а мне обувка будет. Почто добру пропадать?
Стёмка побледнел и замолчал. Противно было видеть сапоги Берестня на ногах у Данилки, хотя ничего в этом не было, парня всё равно передёрнуло от одной мысли о том, что здесь и вправду все безбожники, заботятся о живых, а для мёртвых у них памяти нет.
Потом Лёвка, Грач и ещё двое опустили тела в глубокую яму, забросали мёрзлыми комьями земли, воткнули в снег ветку. Кто-то из разбойников, стоявших чуть поодаль, всё-таки перекрестился: мелко, поспешно, почти незаметно, но потом за ними повторили и другие, кто ещё хоть немного веровал, и кто-то даже снял свой простой нательный крест и положил его на могилу.
— Нет у нас батюшки, да им и не нужно. Столько грехов, сколько на каждом из нас, всю жизнь отмаливать — и то не отмоешься, — вздохнул старик Лют. — Об одном только Иван просил: чтоб по смерти его отдали атаманский чекан сыну, коли будет. А кроме Сокола, роднее сына у него не было.
Стёмка вздрогнул, услышав своё прозвище. Сына? За три с небольшим луны он успел сдружиться с некоторыми, но чтобы так…
— Бери, Стемир Афанасьич, — Лют поднял с земли чекан с деревянной ручкой, изрезанной витиеватым узором, и протянул ему, впервые назвав по имени и отчеству. — Тебе новым атаманом быть, как Иван завещал.
— Но других достойных много, — возразил Стёмка. — Я среди вас никто. Да и годков мне мало, едва второй десяток не миновал.
— Не спорь, — сурово оборвал его старик. — Или волю покойного не исполнишь?
Стёмка опустил голову, уставился в землю. Снег набился в короткую низкую обувку, растаял холодными грязными лужицами и остудил вощёные башмаки. Один уже каши просил, починить бы… Парнишка так и смотрел в землю и на носки своих кожаных башмаков, пока кругом слышались одобрительные выкрики, и не понимал до конца, чем заслужил такое. Честь ли, ношу ли тяжкую? Ведь это не звери, не дети малые — люди, каждый сам по себе, и в то же время все горой за каждого. А чтобы за собой их вести, не давать упасть ещё ниже и дать им то, что они просят — твёрдую властную руку и светлую разумную голову — он не был уверен, что сможет. Неужто атаман покойный так опрометчиво рассудил?
За сына считал, любил отечески невесть за что, за какие дела. С самого первого дня незаметно было его простое грубоватое покровительство, но Стёмка и сам к нему привык и привязался. Не сыновней любовью и не дружбой — сколько ни ломал себя, сколько ни пытался протянуть руку в ответ, никак не мог, — а другим чувством, доселе неведомым, но неразрывно крепким. И другие это понимали и оттого не возражали против Стёмкиного атаманства: видать, не плохой человек и не слабый, такого бы Иван Игнатьич к себе не принял, сразу бы разглядел, в ком есть толк, в ком его вовек не будет. И потому, отступив от могил притихшей толпой, низко, до земли, поклонились, сняв рваные мохнатые шапки. Лёвка Косой не хмурил брови, будто посветлел лицом, выпрямившись — признал. Старый Лют, хмуро глядя из-под густой седой копны спутанных волос, спокойно молчал — тоже признал. И никто не задал ни вопроса: Сокол — значит, Сокол. Так покойный атаман Красный хотел, так тому и быть.
— Был у него сын, да погиб, не дожил до твоих годков, — рассказывал вечером у костра Лют. — На тебя больно похож, светлоглазый, да молчун, ничем не проймёшь. Одним словом, вылитый ты. То-то Ванькино сердце и дрогнуло, когда он тебя увидал. Оттаяло. Сперва пожалел, а потом понял, что ты хорош, и за своего признал. Он хоть в Бога и веровал, а киян не любил до смерти, да приказал тебя не трогать. Мы и сами сперва гадали, а потом узнали тебя и поняли. Больше тут сказывать и нечего, — беловолосый старик развёл руками, крякнул, приподнимаясь, подкинул дров в костёр. С радостным похрустыванием огонь набросился на лакомство.
— Я ж для вас молод ещё, — всё так же недоверчиво отозвался Стёмка. Огонь не обжигал, только согревал