то позже эти засечки стёрлись, и он про них забыл. Но светлело рано, день был долгим и шумным, значит, на дворе стояло лето или ранняя осень, быть может, месяц жнивень[38] или вересень… Едва рассвело, всех троих разбудил лёгкий скрип деревянного оконца.

— Дарен, что стряслось? — встревоженно спросил Всеслав. — В такую рань…

— Я, княже, попрощаться… — шёпотом отозвался парнишка. — Я ведь не только здесь… А и в дружине служу. Сей день в степь уходим. Навряд ли вы слыхали, давеча только о пожаре и речей было. Все боятся, как бы не пришли кипчаки на Русь снова. Покойный князь Ярослав с ними первый справился, а вот Изяславу веры мало, и люди знают, оттого и не только о добром конце думают.

— Брось, Дарен, — князь полоцкий чуть заметно улыбнулся, хотя и ему в тот час было не до радости. — Всё ладно будет. Ваше дело правое. Помни Бога, помни свою Невзору, за чужой спиной не прячься, но и береги себя. Понял?

— Благодарю, княже, — голос парня заметно дрогнул, юный дружинник попытался улыбнуться, но вышло неловко и как-то совсем не весело. — Прощайте, ребята! Ещё свидимся!

— Прощай, Дарен! — братья прильнули к окошку, шёпотом перебивая друг друга. — Счастливо! Береги себя!

* * *

По земле стелился седой предзакатный туман, горизонт темнел, солнце садилось и окрашивало облака в тревожный тёмно-алый. Из стана кочевников доносилось ржание лошадей, в воздухе терпко пахло гарью: палили костры. Густой перелесок хорошо скрывал русскую дружину. Ждали уже долго, но князь Изяслав всё не появлялся, не подавал знака для начала боя.

Киевский воевода Константин подвёл коня к нему и тихо спросил:

— Отчего стоим, князь?

Изяслав надвинул шлем пониже, верхняя часть лица его была скрыта, и Константин не видел его выражения.

— Мы не готовы, — хмуро бросил он. — Не время для удали, торопиться некуда.

Воевода смолчал, но остался подле него. Нередко у них бывали разногласия, и нынче Константин думал, что лучший друг в бою со степняками — лихая, стремительная внезапность, а великий князь всё ждал чего-то. Ему казалось, что дальний бой вести всегда легче, чем ближний: враг твоих сил не знает, оттого тебя боится. Но стрелков в дружине было немного. и понапрасну тратить стрелы было нельзя.

Тем временем стало совсем темно, только золотистые искры костров изредка с треском взвивались в чернеющие небеса. За деревьями прятаться больше не было нужды: не видно стало даже своих воинов, не говоря уже о чужих. Фигуры их вдалеке были черны и плохо различимы.

— Наше дело свято, Господь поможет, — прошептал Изяслав, обратившись к своему слуге-лучнику, стоявшему одесную. — Стреляй, Афонька!

Афанасий медленно поднял лук, положил стрелу, прищурился и отпустил тетиву. Короткий щелчок, свист — и стрела исчезла. Лучник опустил оружие и перекрестился. Меткостью он обладал завидной, за что и получил прозвание: пущенная им стрела попала точно в цель, уложив одного из караульных. Короткий вскрик того послужил сигналом, и стан ожил, как растревоженный муравейник. Степняки начали атаку, перекрикиваясь меж собой на непонятном, торопливом наречии. Их было немало, десятки один за другим появлялись из-за высокого холма, рассыпались по широкому открытому полю. Когда первые всадники начали приближаться к лесу, Константин тронул князя за плечо:

— Пора!

Вместо ответа Изяслав поднял руку и резко опустил. Земля задрожала под копытами лошадей, загудела под тяжестью сотен вооружённых воинов. Здесь были и переяславская дружина, и две трети черниговской, и простые люди, что захотели встать на защиту родной земли: мастера, оружейники, лекари и пахари. Стольник Изяслава, Богдан, тоже был в строю: великий князь мельком видел его встрёпанную рыжую шевелюру.

Половецкие сотни вклинились в русские полки, загремело, зазвенело оружие. Отряды под командованием тысяцкого Ивана и сотника боярина Фёдора ждали второго, не менее мощного набега: кочевники никогда не бросали все силы на единственный удар.

Руки давно отвыкли от тяжести оружия, отвыкли сжимать рукоять меча, а ведь теперь приходилось не только удерживать его, но и править лошадью. Обернув поводья вокруг запястья, Изяслав оставил правую руку свободной для оружия. Благодаря длине меча ему удавалось не подпускать врагов близко, но вдруг шлем, задетый чужим копьём, слетел, тяжёлый удар пришёлся на голову. Изяслав охнул, стиснул зубы, завалился вперёд, но удержался в седле, крепче сжал поводья.

Половцы принялись пускать стрелы по ногам коней, чтобы те падали и сбрасывали всадников. Ровный строй киевлян и черниговцев из-за того рушился. Точно сзади послышался свист отпущенной тетивы. Великий князь рванул поводья, натянул до предела, так, что вожжи до красноты врезались в запястье, но было поздно: конь приподнялся на дыбы, раненный в переднюю ногу, дёрнулся и рухнул на землю — Изяслав едва успел выдернуть ноги из стремян и спрыгнуть.

Мимо уха мелькнула ещё одна стрела. Своих не было видно: со всех сторон размахивали кривыми саблями степные воины. Изяслав одним ударом меча перерезал всё ещё обёрнутые вокруг руки поводья и с трудом успел принять клинок на клинок…

…Когда брат оказался рядом, страх Богдана совершенно пропал. Плечом к плечу они стояли в строю, как и раньше: всегда рядом, всегда вместе, что бы ни случилось. В глазах рябило от несметного количества людей вокруг и сверкающих на закатном солнце мечей. То слева, то справа воины падали, вставали, но не все: кто-то оставался лежать на земле. Стоны, крики, ругань, свист стрел и звон булата — всё слилось в невообразимый шум. Богдан в сражениях бывал и раньше, и поэтому, когда Дарен, оступившись, растянулся на траве, он даже не обернулся, только крикнул: «Вставай!». Поднявшись и пройдя пару шагов, Дарен снова упал, неуклюже выбросив правую руку с мечом в сторону.

Богдан, забыв о сече, присел рядом с ним, подхватил, попытался поднять, но не смог. Наконец он разглядел в полутьме, что кольчуга под щитками была пробита: тонкие кольца разошлись и окрасились кровью от удара половецкого копья. Разорвав железный доспех, рубаху и кожу, копьё, вероятно, задело что-то ещё, потому что с каждым прикосновением на ладонях Богдана оставалось всё больше крови. С треском оторвав полоску от подола рубахи, парнишка приподнял брата за плечи, обхватил одной рукой, другой — попытался закрепить повязку поверх одежды. Дарен открыл глаза и мучительно застонал.

— Брось, Данька! Брось меня, беги, убьют!

— Погоди, я сейчас… — стольник всё возился с повязкой, уже перепачканной и ненужной. Удар копья пришёлся аккурат по старой, не так