– Тебе нельзя туда идти, – сказала я, когда зверь успокоился. Шмель сощурил желтые глаза и уселся намывать гостей, старательно облизывая лапу, а затем прижимая ей ухо.

– Зна-а-ау, – наконец, зевнул он. Потом потянулся так сладко, как умеют одни только кошки и сообщил: – Ухожу повидаться кое с кем. Найду тебя позже, не пер-р-реживай, хозяйка!

Спать, обнимая теплого пушистого кота, было бы теплее, но Шмель не остался, промелькнул среди деревьев и растворился в темноте. Только Пава упорно продолжала держаться рядом, хотя нечем было угостить её. Через три дня я вышла на проезжий тракт. От голода в голове было легко и ясно. Я знала, чем подкрепиться по дороге, но мяса добыть не умела – а именно его мне хотелось больше всего.

– Не подвезёшь ли? – окликнула я старика, правившего полупустой телегой. Тот испуганно глянул на меня, плюнул на землю, скрестив пальцы и стал понукать лошадь. Та, однако, не только не ускорила шаг, но встала столбом, отмахиваясь хвостом от ударов хозяина. Я немного представляла, как должна сейчас выглядеть. Грязные лохмотья перепачканы кровью. От удара в нос под глазами расползлись зеленоватые синяки. Хромая нищенка с вороной на плече – с такой лучше не связываться. Пава закаркала, и у меня вдруг вырвалось:

– Хватит лошадь бить! На нет и суда нет.

Мужик замер, а потом осторожно произнёс:

– Отчего же, садись, только вишь – старушка моя и пустую телегу везти не хочет.

Лошадь покосилась на меня добрым карим глазом, фыркнула что-то, возражая против «старушки». Дождалась, пока я сяду на край, примостив рядом костыль, и затрюхала вперед, напрягая мышцы на подъеме в горку.

– Далеко ли путь держишь?

– Ко двору царя Выслава, – рассеянно ответила я, и возница крякнул:

– Эк ты важная птица! До детинца не довезу, но к городу доберемся завтра засветло.

Я кивнула, наслаждаясь отдыхом, а старик вдруг перегнулся назад и больно ткнул меня в плечо. Вскинулась и увидела, что он протягивает мне луковицу и небольшую краюшку. Руки его были черны от грязи и лошадиного пота, но я взяла угощение и поблагодарила. Пожилой селянин боялся меня, но и жалел тоже. Я свернулась калачиком среди мешков и соломы, отщипывала хлеб крошечными кусочками и думала о своем.

В моей прошлой жизни это состояние холодной отрешенности назвали бы посттравматическим расстройством. Я плохо осознавала происходящее, двигаясь и действуя на рефлексах, преследуя одну цель, которую сама себе и придумала. Доковыляла до детинца из последних сил. Там кто-то забрал у меня золотой перстень, а незнакомый паренёк поднёс воды в ковшике.

– Жива! – голос Ивана громом прокатился по двору, а в следующее мгновение я уже оказалась в медвежьих объятиях царевича. Стиснул меня до хруста, но на ноги поставил бережно – и на том спасибо. Нахмурился и сразу стало ясно, что он имеет в виду: – Мы видели дым.

– Где мои дети? Щукины? – прошептала я.

– Кто где, – отмахнулся Иван как от назойливой мухи. – Тебе отдохнуть с дороги надо, всё потом. Ты моя гостья! Слуги принесут всё, что скажешь.

Я слабо улыбнулась. Показалось, что Иван хвастается своим житьём-бытьём. А и пускай, помыться и поесть мне не помешает. Любопытные девушки взялись мне прислуживать, ахнули изумленно, когда я сказала:

– Сарафаны уберите в сундуки, да принесите мужское платье дорожное, чтобы по размеру мне пришлось. Волосы помогите остричь, да пригласите лекаря, если возможно.

Мне выделили отдельные покои, и я разнежилась, позволив уставшему телу восстановиться. К синякам прикладывала бадягу, а к раздробленной стопе приладила самодельную шину. Царевич не появлялся на женской половине, но однажды вместо знакомой мне девушки пришла она.

Я смотрела и не верила своим глазам – такой дикой, яркой красоты я не видела уже много лет. Пышные черные волосы были заплетены в косу и богато украшены золотом. Девушка была одета в блестящий шелк на восточный манер, а двигалась с грацией хищного зверя. Блестящие темные глаза, обрамленные длинными ресницами, показались огромными, но, присмотревшись, я поняла, что они ловко подведены каким-то пигментом. Спохватившись, закрыла рот и отвела взгляд, а девушка протянула ко мне руки и произнесла с заметным акцентом, но внятно:

– Это ты спасла моего мужа!

По одной этой фразе я поняла, кто передо мной и вздохнула с облегчением. Молодая жена Ивана оказалась не только красива, но благодарна и добра.

– Я Лала.

– Рада познакомиться, ханум, – наклонила я голову. – Зови меня Яга.

Словно любопытный ребенок царевна обошла вокруг меня, словно танцуя, а потом снова встала спереди, рассматривая лицо в упор.

– Да ты же уродина! – воскликнула она изумлённо и засмеялась. Её смех звенел, точно колокольчики на ветру, но мне стало не по себе. – Значит, приворожила. Как я и думала.

Я почувствовала горький привкус во рту, отказываясь верить ушам.

– Не приближайся к Ивану, блудница, – пропела царевна своим мелодичным голоском, продолжая смотреть ласково своими оленьими глазами. – Иначе пожалеешь, что не умерла раньше.

Не дождавшись от меня ответа, Лала засмеялась и вышла, не затворив дверей. Тогда я подняла взгляд от скобленых досок пола и нащупала свой костыль. Она скоро уйдёт достаточно далеко, и я смогу добраться до конюшни. Дома или в гостях, на пиру или на войне – Иван всегда ухаживал за своим конём сам. Значит, утром придет покормить и вычесать златогривого жеребца. Там и поговорим.

Глава 27

Стук костыля и шарканье ноги делали меня плохим лазутчиком – не стоило и пытаться зайти к царским лошадкам потихоньку. Я прикоснулась к сонному конюху, и тот лениво приоткрыл глаза. А потом этот здоровенный лоб заорал так, что прибежала охрана, и кони тревожно забили копытами.

– Я царевича вашего гостья, – прошипела я, испуганная и рассерженная одновременно. – Чего орёшь!

– А чего у тебя зенки светятся! – упёр руки в боки конюший.

– Бегу, дяденька Глеб, – послышался звонкий мальчишеский голос, и я увидела Богдана. А он – меня. Замер, словно призрака увидел, а потом всхлипнул и бросился обнимать. – Тётка Яга! А воины сказали, что тебя убили.

– Не дождётесь, – пообещала я, вытирая глаза, а стражи проворчали:

– Так своя, стал-быть? Перстень Ивана, точно. Пусти её.

Богдан потащил меня к себе – оказалось, паренёк ночевал в пустом стойле. Одеяло было старое и прохудившееся, но мы прижались друг к другу и поместились под него вдвоём.

– Брат в дружине, не вижу его почти, пластом лежит, ух и гоняют там! Девчонок сразу увели, куда не знаю. И Ждана забрали. Как в сказке! Семья богатая, но бездетная, им и отдали. Может, оно и хорошо, – никогда раньше я не слышала от Богдана столько слов разом, но сейчас от тараторил без умолку. Едва успела вставить:

– А Мяун?

– У Васи отец жив, говорят! Его нарядили лучше всех и живёт он в тереме!

– Ну, а сам? – спросила я.

– Говорят, что я смышлёный и скотина меня любит! Вырасту и смогу конюхом стать здесь. Я же смогу?

– Если захочешь, – ответила уклончиво, не успев понять – хорошая это новость или не слишком. Богдан вдруг зевнул во весь рот, и я спохватилась:

– Отдохнём, тебе, должно быть, вставать с рассветом!

Богдан помотал вихрастой головой, но глаза его слипались. Ещё раз строго сказала:

– Когда спишь – растёшь. А утро вечера мудренее. Да не забудь меня разбудить, слышишь!

Разбудил меня, конечно, вовсе не он, а солнечный луч. Рядом стоял кувшин с водой – хватит и попить, и лицо ополоснуть, на вышитой салфетке пара запеченных яиц. Сам Богдан куда-то исчез, я надеялась, что искать Первушу.

Златогривого коня Ивана найти оказалось не сложно – у него и стойло было царских размеров, чтобы мог поваляться и побаловаться взаперти. Шкура лоснилась, в хвосте ни соринки. «Уж не Богдан ли тебя вычесывает?» – беззвучно спросила я, прищурившись, и конь вдруг подал голос – заржал так, что прибежал конюх:

– Это ты здесь! Не подходи-ка, это тебе не кляча деревенская.

– Вижу, – усмехнулась я.

– Ему ежели втемяшится – дверь вышибает и лови его потом!

– Глеб! – весёлый голос Ивана прокатился по проходу. – Опять моего коня обижаешь!

– Как же, как же, – обиженно пробормотал конюх, взял метлу