была другая душа. Да, повторяю, другая душа. Я увидел серо-белую поверхность, похожую на тонкую ткань, под которой было что-то живое — там было движение, как у руки под простыней. Затем это нечто прорвалось наружу — длинные белые пальцы, живая рука мертвеца. Оно жонглировало чем-то, что стояло прямо и раскачивалось, поднимаясь из серо-белой ткани в темную пустоту, из своего рода диафрагмы в темную и пустую грудную клетку. Я пристально посмотрел на это. Это было что-то продолговатое, эллипсоидное; груша? Нет, это были песочные часы… Или это была пара Фрауктов-близнецов, две сливы, скажем? Затем внезапно это могли быть две монеты — их было явно две, они приблизились друг к другу, и снова это были песочные часы.

Наконец он успокоился и стал священным камнем. И священный камень начал открываться по шву, пересекающему его поверхность, распахивая свои врата, чтобы дать мне возможность увидеть сияющую землю, райский сад, из которого я был изгнан много лет назад. Я зашатался и вынужден был сесть, внезапно оказавшись в таком напряжении, какого не испытывал с того момента, когда стоял над трупом Джона Уэйкфилда в Мизери-Харбор. И тут изнутри священного камня просияло нежное лицо моего отца, его глаза были светлыми и ясными. Он взглянул на меня и тихо произнес мое имя. И тогда я снова попытался вызвать себя, но слова замерли у меня во рту, и я сказал: «Да, отец, вот он я».

И снова я осознал свою трагедию до самых ее глубин, все эти черные годы отчаяния. Я понял, почему беглец никогда не пересекал свой след и почему меня преследовали злые духи по самым глубоким пещерам ада за то, что другие способны пережить.

Отец исчез, и теперь я стоял, глядя вверх на несколько улиц в сторону открытой площади. В Янте был базарный день, и солнце светило ярко. Я подошел к отцу в его мастерской и спросил, не даст ли он мне немного денег, чтобы купить маленького ягненка. Отец посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся, вероятно, подумав, что я, будучи маленьким, должен идти домой. Скоро наступит вечер. Он сказал: «Ты должен пойти домой и попросить маму, потому что все мои деньги у нее».

Я вернулся домой и сказал матери, что отец сказал, что я могу взять у нее немного денег, чтобы я мог пойти на рынок и купить маленького ягненка. Мать стояла надо мной, высокая и тоже улыбающаяся. «Так, так, — сказала она, — так ты хочешь купить маленького ягненка?»

И при этом она стала щедрой, дала мне больше, чем действительно могла себе позволить в данный момент. Она дала мне два двугривенных и сказала: «Пойди, купи себе барашка».

Отец увидел, что я возвращаюсь к нему с деньгами в руке; он посмотрел на меня и сказал: «Хорошо, что у мамы были деньги, но уже вечер, так что иди и купи себе конфет — скоро снова будет базарный день».

Я был в восторге от этого и шел домой с отцом, держа свою руку в его руке. У отца была твердая, сильная рука, но рука нежная, как только может быть. Я помню, как он гладил мои волосы…

От света в священном камне исходили какие-то шуршащие звуки, но теперь я не видел в нем ничего, кроме света. Затем круглый предмет появился снова, и я увидел, что это были монеты: сначала две двухцентовые, затем две одноцентовые, затем снова две двухцентовые. Они приобрели определенную форму в сиянии света внутри святого камня. И под ними появилось мертвое лицо моей матери…

Теперь в камне отображалось другое время, и свет был намного тусклее, чем раньше. Камень слегка шевелился, как будто хотел закрыть свои двери. Теперь это было на три или, возможно, четыре года ранее во времени, а местом действия была наша домашняя кухня. Я сидел на цементном полу и чистил свои деревянные башмаки. Затем мама сказала: «Где четыре цента, которые я оставила на полке с тарелками?».

Я повернулся к ней. Мы с ней были одни на кухне.

«Я не брал их», — сказал я.

Мне пришла в голову одна мысль: Не следовало ли мне сбежать куда-нибудь, если бы я взял деньги?

Мама строго посмотрела на меня, и я побледнел, когда до меня дошла вся серьезность ситуации: Я был там на кухне один!

Я не в силах объяснить это. Но я не брал деньги. Никогда в жизни я не крал деньги.

Мать пришла в ярость. «Ты не только воруешь, но и лжешь!» — сказала она. Я так и не смог смириться с этим.

Произошла вспышка, и картина внутри священного камня изменилась: свет стал еще тусклее, чем прежде, и в конце концов наступила полная темнота. Двери стояли открытыми. Затем что-то белое пронеслось по сцене. Это был гроб моей матери.

Была еще одна сцена. Я стоял в саду, и маленький ребенок цеплялся за одну штанину моих брюк. Маленький мальчик пел песенку: «Ди-да-да-ди-ха». Это был мой сын. Я зажег свою трубку, а мальчик задул спичку. Появился человек с тесьмой на козырьке фуражки и вручил мне телеграмму:

Мать близка к концу

Петрус.

И вот наступила ночь в поезде; я горевал, вспоминая эти ее четыре цента, которые я не крал, конечно, не крал. Можно ли было убедить ее сейчас? Нет, нет! Это было уже невозможно…

Когда я приехал домой, был день перед похоронами.

Видение разрушилось, и перед нами возникла новая сцена; время совершило скачок назад, и вот перед моими глазами снова монеты и лицо моей матери. Ее лицо исчезло, но монеты остались: две двухцентовые и четыре одноцентовые. Под монетами была проведена линия, как будто с помощью линейки, а затем внезапно возникла цифра 8.

4+4=8

Но как только появилась цифра 8, она стала очень большой и висела одна в этом темном пространстве. И восьмерка издала металлический звук, как будто она была прикована цепью, и заиграла мелодию, заунывную мелодию. Затем она начала вибрировать в середине, разделилась, как клетка, и стала двумя сферами, которые снова нашли друг друга. Но теперь было видно, что это две сферы, которые срослись друг с другом, как укороченная гантель. Она начала раскачиваться, и снова раздался металлический звук.

Образ исчез, и я обнаружил, что лежу в маленькой кроватке и не могу заснуть. В комнате, в которой стояло много кроватей, было темно. Кто-то ужасно храпел, и мне стало страшно от этого звука. Кроме