– Какому?

– Пойдем на пляж!

Эмма закатывает глаза. Она знает, что я не отстану: у меня невероятный талант добиваться своего измором. Так меня взяли на работу, так я получила свою квартиру. Из-за этого сбежал Матье. Придурок. В кои-то веки я планировала долгосрочные отношения, а парень смылся до конца испытательного срока.

– Тебя не затруднит мне помочь?

Эмма ловко загрузила багажник машины, словно заполнила экран тетриса. Я беру тележку и везу на место, задаваясь вопросом, хорошая ли это в конечном счете идея – провести неделю вместе.

Не могу сказать, что я разлюбила сестру. Именно она, вне всякого сомнения, занимает больше всего места в моем сердце, с тех пор как Мима нас подвела. Но я убеждена, и глубоко это прочувствовала, что можно любить человека и вместе с тем на дух его не переносить. То же самое у меня с репчатым луком.

Иногда я думаю: не будь мы связаны кровными узами, я бы ее терпеть не могла. А все, что у нас теперь общее, – это наши воспоминания.

– Ладно, – говорит она, включая зажигание. – Но поедем на пляж «Чертог любви».

Я бы предпочла «Пляж кавалеров», менее популярный у туристов, ну да ладно. Мы обе идем на уступки и обе довольны. Эмма ведет машину, вглядываясь в горизонт. Ее хмурое лицо озаряет широкая улыбка, когда она понимает, что я на нее смотрю. Я тоже улыбаюсь. Надеюсь, что мы, повзрослевшие, с такими разными жизнями, по-прежнему настоящие сестры – сестры Делорм.

16:20

В доме Мимы нас ждет делегация. Наш дорогой дядя Жан-Ив, он же паркомат, и его жена Женевьева сидят за столом.

Они смотрят, как мы входим, нагруженные, но и бровью не ведут.

В нашей семье с этикетом не шутят, а он предполагает, что младший должен первым приветствовать старшего. Такую науку глотают не жуя и прилежно применяют всю жизнь, не подвергая сомнению.

– Здравствуй, дядя, – говорю я и наклоняюсь, чтобы его поцеловать.

– Привет, девочки. Эмма, сколько лет, сколько зим.

Сестра тоже чмокает его, бормоча:

– Я не смогла приехать на похороны, я не планировала… Боялась, что… Мне очень жаль…

Ее извинения бессмысленны, никто не планирует таких вещей. Женевьева спасает ее, сама того не желая:

– Мы получили сообщение о сработавшей сигнализации. Мы не знали, что вы собирались заехать.

– Нам захотелось побывать здесь в последний раз, – отвечает Эмма. – Пока дом не продан.

– У вас были ключи? – спрашивает Жан-Ив.

– Нет, мы спустились в печную трубу, – отвечаю я. – Вы не заметили наших оленей с санями у ворот?

Сестра опускает голову, сдерживая смех.

– Могли бы предупредить, – фыркает паркомат. – Мы испугались, что это ограбление.

– Мы думали, можем приезжать в дом Мимы, когда захотим, – возражаю я.

– Это больше не дом Мимы.

Последняя фраза Жан-Ива как сухой щелчок, даже он сам, кажется, удивлен. Впрочем, у него всегда удивленный вид с его бровями домиком. Надо полагать, они сделались такими, когда он узнал на уроке анатомии, что в других черепах содержатся мозги. Для него, бедняги, это, наверное, был шок.

– Вы, конечно, можете остаться, – сбавляет обороты Женевьева. – Только смотрите, не попортите дом, покупатель может вычесть расходы на ремонт. Грузчики будут выносить мебель на следующей неделе, до тех пор все должно оставаться на своих местах.

Я поворачиваюсь к сестре:

– Думаешь, придется на завтра все отменить?

Крючок виден невооруженным глазом, но дядя клюет на него не раздумывая.

– Что вы планировали?

Я пожимаю плечами:

– О, ничего такого страшного, просто съемки порнофильма.

Эмма кусает губы. Женевьева смотрит на меня с сочувствием:

– Мы вам не враги, девочки. Мы всегда были с вами, делали все, чтобы вам помочь.

Мне больше не смешно. Я еле сдерживаюсь, чтобы не высказать им в лицо, как они нам помогли. Это не заняло бы много времени, одним словом – никак. Мы им не племянницы, мы камешек в ботинке, зеркало их вины. Неприглядное отражение, что и говорить, легче рассказывать себе совсем другую историю. Поведение, в сущности, довольно банальное – искажать истину, чтобы она лучше легла в общую картину, тешить себя ложью, пока в нее искренне не поверишь.

– Сколько времени вы рассчитываете здесь пробыть? – спрашивает Жан-Ив.

– Неделю, – сообщает Эмма.

Паркомат и его жена вопросительно переглядываются и с видом «мы хотим, чтобы вы знали, насколько мы великодушны, но при этом не поняли, что мы хотим, чтобы вы это знали» милостиво разрешают нам провести последнюю неделю в доме нашей бабушки.

Тогда

Апрель, 1988

Эмма – 8 лет

Папа с мамой поссорились. Мы обедали у Рулье, папиных друзей, и вдруг мама встала и сказала: «Мы уходим», а ведь на десерт была шоколадная шарлотка. Папа что-то тихо говорил, Агата плакала, я надулась, но ничего не поделаешь, мы ушли. В «Рено-5» все молчали, кроме радио. Когда сообщили, что умер Пьер Депрож[2], папа сказал нехорошее слово, я побоялась спросить, кто он такой, наверное, его друг.

Дома нам велели сразу идти спать. Даже не дали почистить зубы, это в первый раз! Родители закрылись в кухне, но мы слышали из нашей комнаты, как они кричали. Агата испугалась, она не выносит, когда кричат. А я больше боялась, что они разведутся. Так было с родителями Марго, и теперь она видит своего папу только на каникулах, и у нее есть полубрат (не помню, как правильно говорить). Я хочу, чтобы у меня остался папа и только одна сестра, спасибо.

Мы услышали, как хлопнула дверь, Агата расплакалась и залезла ко мне в кровать. Я стала читать ей «Великолепную пятерку»[3], чтобы она не слышала криков и отвлеклась, но все в конце концов закончилось и Агата уснула. Она ужасно вертелась, я уверена, что у нее шило в попе, – так говорит папа. В какой-то момент я проснулась от чего-то во рту, это оказалась ее нога.

Когда я встала, ставни были еще закрыты. Я заглянула в комнату папы и мамы, они оба были там.

Сейчас

5 августа

Эмма

17:12

Я и забыла, что вода в Атлантике такая холодная. В муниципальном бассейне тоже не особо теплая, но там хотя бы не немеют пальцы на ногах. Я ходила туда с утра по вторникам, после того как отводила детей в детский сад, – раз в неделю, к такому соглашению после ожесточенного торга пришли мои материнский комплекс вины и потребность во времени для себя. Один час. Такое окошко я себе позволила, включая душ и укладку.

– Иди же, давай, вода – чудо!

Агата хочет обрызгать меня, но что-то в моем взгляде ее останавливает. Волны высокие, они разбиваются у самого берега и наползают на песок, окатывая веселых купальщиков пеной. Водяная пыль щекочет мне нос. Такой океан я любила. Бурный, кипучий, непредсказуемый. Он открывается не каждому, его надо заслужить. Этому нас совсем маленькими научила Мима. Каждый год в начале лета она водила нас в клуб серфинга на уроки океанической грамотности. Мы узнали, как и почему происходят приливы и отливы, как образуются волны, течения, водовороты и шор брейки[4]. Ребенком я испытала шок, увидев тело, которое вытащили из воды спасатели. Вокруг собралась толпа, пока они делали утопленнику массаж сердца. В конце концов за ним прилетел вертолет. Папа велел мне не смотреть, но любопытство пересилило, и потом это бесцветное тело без лица еще долго снилось мне по ночам. В моих кошмарах океан глотал меня и выплевывал мое безжизненное тело на песок. Уроки серфинга помогли мне приручить океан, а потом и полюбить его. На стену своей комнаты в трехкомнатной квартире, где мы жили в Ангулеме, я первого января вешала календарь, который мама покупала у почтальона, и зачеркивала каждый прошедший день, считая, сколько осталось до летних каникул, когда наконец вернутся прекрасные дни. С Мимой, сестрой, беззаботностью и океаном.

– Ты почти вошла! – подбадривает меня Агата.

Я с трудом продвигаюсь в ледяной воде, сантиметр за сантиметром. Сестра уже окунулась: она намочила себе шею