Сцена в подземелье с огоньками – кульминация сказки и один из самых сильных мифологических образов во всей книге. Это своего рода инициация, в которой герой, как Орфей или Данте, спускается в преисподнюю, но уже не как зритель, а как обречённый. Огоньки жизни – аллюзия на лампады в христианской традиции, или даже на античные парки судьбы, где человеческая жизнь держится на нити или свете. Но и здесь нет милости: даже младенцы могут иметь крошечное пламя, и никакая мольба не способна продлить его.

Смерть, "оступившаяся" при замене огонька, – редкий момент саркастической мести. Обычно Смерть беспристрастна, но здесь она демонстрирует волю к справедливому возмездию. Она не злорадствует, но мстит холодно, методично и окончательно, показывая, что с её законами нельзя играть – даже если ты ей крестник.

Вся сказка – это притча о границах знания, власти и жизни. Героем здесь становится не тот, кто побеждает смерть, а тот, кто умеет её уважать. Нарушивший же – погибает не в муках, а в позоре и просветлённом отчаянии, поняв в последний миг, что обмануть смерть – всё равно что поджечь свой собственный огонёк изнутри.

«Крестный – Смерть» – это не сказка о справедливом наказании, а философская сказка о природе предела. И в этом – её сила.

Гензель и Гретель

У самого великого леса, чьи верхушки терялись в тучах, а корни сплетались, будто змеи, жил бедный дровосек со своей женой и двумя детьми. Мальчика звали Гензель, девочку – Гретель. Пища в их доме была редкостью, а когда по стране пришёл голод, отец уже не мог принести даже горбушки чёрствого хлеба.

Однажды вечером, лежа в постели, охваченный тревогой, он зашептал жене:

– Что нам делать? Чем накормим детей, если у нас самих нет ни крошки?

Жена, с лицом, выжженным нуждой, ответила:

– Завтра рано утром отведём их в самую глухую чащу. Разведём костёр, дадим каждому по ломтю хлеба, а затем уйдём на свою работу и не вернёмся. Они дороги назад не найдут. Мы избавимся от них – и выживем.

– Нет, жена, – прошептал дровосек с горечью. – Как мне оставить собственных детей одних в лесу? Разве не растащат их волки или медведи? Разве не погибнут они в муках?

– Глупец, – прошипела она. – Тогда мы все умрём от голода. Если ты не можешь видеть, как умирают дети, готовь доски для гробов – и для них, и для нас.

Она уговаривала, давила, тянула душу за живое – пока не угасла в нём последняя искра сопротивления.

– Но мне жаль детей, – прошептал он еле слышно.

А дети, лежа на своём жёстком ложе, слышали каждое слово. Гретель заплакала, и её слёзы падали на руки, сложенные на груди.

– Всё кончено, – всхлипывала она.

– Тише, Гретель, – сказал Гензель, сжав её ладонь. – Я что-нибудь придумаю.

Когда ночь опустилась на дом и взрослые погрузились в беспокойный сон, Гензель надел курточку, тихо отворил нижнюю дверцу и вышел. Луна висела в небе, как мёртвое око, и белые камешки у дома поблёскивали, будто обломки костей. Он наполнил ими карманы и вернулся к сестре.

– Спи спокойно, – прошептал он. – Бог не оставит нас.

Наутро мачеха разбудила детей с грубым криком:

– Вставайте, ленивцы! Мы идём в лес – собирать хворост.

Каждому она сунула по куску хлеба.

– Это на обед. Не ешьте сразу – больше не получите.

Гретель спрятала хлеб под фартук, а Гензель положил его в карман – поверх камешков. Пока они шли по тропинке, мальчик всё оборачивался.

– Что ты всё смотришь назад? – недовольно бросил отец.

– На белого котёнка, – ответил он. – Он сидит на крыше и машет мне лапкой.

– Глупец, – процедила мачеха. – Это вовсе не котёнок. Это солнце светит в трубу.

Но Гензель вовсе не глядел на крышу. Он каждый раз незаметно бросал на дорогу по белому камешку.

Когда они пришли в самую чащу, где не было ни троп, ни света, отец сказал:

– Соберите хворост, дети. Мы разведём костёр, чтобы вам было тепло.

Они натаскали веток, и вскоре пламя весело плясало меж сучьев. Отец сказал:

– Сидите здесь. Мы идём рубить дрова. Вечером вернёмся.

Гензель и Гретель остались у огня, доели свой хлеб. Они слышали, как где-то поблизости стучит топор – и надеялись, что отец рядом. Но звук исходил от сухого сучка, привязанного к дереву: ветер шевелил им туда-сюда, обманывая слух.

Они сидели долго. Ветер стих, солнце село, ночь окутала лес. Наконец дети уснули. А когда проснулись – вокруг была тьма, густая, как смола.

Гретель зарыдала:

– Как же нам выбраться?

– Подождём, пока взойдёт луна, – сказал Гензель. – Тогда я найду путь по камешкам.

Когда мертвенно-белая луна поднялась над вершинами деревьев, камешки заблестели, будто серебро. Они шли всю ночь, едва переставляя ноги. На рассвете оказались у родного дома. Постучали.

Мачеха распахнула дверь, притворно ахнула:

– Где вы были, непослушные создания? Мы уж думали, что вы пропали навеки.

Отец же был счастлив – совесть терзала его каждую ночь.

Но радость длилась недолго. Голод пришёл вновь, ещё злее. Однажды ночью дети услышали, как мачеха сказала:

– Всё съедено. Остался последний кусок хлеба. Завтра снова отведём их – ещё дальше. И пусть не возвращаются. Иначе – нам конец.

Мужчина тяжело вздохнул:

– Лучше бы нам вместе с детьми съесть последнюю корку.

Но жена его не слушала. Он уступил ей однажды – и должен был уступить вновь.

Когда всё стихло, Гензель попытался выйти за камешками, но дверь была заперта. Он прижал сестру к себе:

– Не бойся, Гретель. Бог и теперь нас не оставит.

Утром мачеха вновь разбудила их, дала каждому по крошечному кусочку хлеба. По дороге в лес Гензель стал незаметно крошить его в руке и ронять крошки на землю.

– Зачем ты всё оглядываешься? – спросил отец.

– Голубка сидит на крыше, прощается со мной.

– Глупец, – прошипела мачеха. – Это солнце светит сквозь дымоход.

Но Гензель продолжал сыпать крошки.

Их завели в такую чащу, куда прежде не ступала нога. Снова развели костёр. Снова сказали:

– Сидите и отдыхайте. Мы вернёмся вечером.

Когда солнце поднялось высоко, Гретель поделилась с братом хлебом – он свой весь выбросил. Потом они уснули. А когда проснулись, лес уже дышал тьмой. Они ждали, пока взойдёт луна. Но когда тронулись в путь – ни одной крошки не было: тысячи птиц склевали их все.

Три дня они блуждали по лесу, изнемогая