ее в элегантном вечернем платье, но с обезьяньим хвостом, над кончиком которого неприлично жужжала муха. Неудивительно, что сталкиваясь с подобной ненавистью, Жозефина по-прежнему хваталась за любое средство, сулившее отбелить ее кожу: натиралась лимонным соком, купалась в смеси козьего молока и отбеливателя, который, по словам ее коллеги-танцора Гарри Уоткинса, «обжигал ей причинное место». Также неудивительно, что она начала мечтать о любовнике, парижском принце на белом коне, который защитил бы ее от людского высокомерия и оскорблений.

На несколько недель она даже поверила, что нашла его в лице богатого молодого плейбоя Марселя. Тот обещал ей жизнь в любви и роскоши, поселил в большой квартире на Елисейских Полях с интерьерами, созданными самим Пуаре, мраморным бассейном и двуспальной кроватью, когда-то принадлежавшей венецианскому дожу. Но когда она стала намекать на брак, вообразив, что у них с Марселем может быть ребенок, его интерес внезапно угас. Похожее разочарование ждало ее и с другим любовником, Жоржем Сименоном. Тот предложил помочь ей с огромным количеством писем, которые она получала (тогда он еще не был знаменитым детективным писателем), а она влюбилась в него, клюнув на эмоциональную чувствительность, прятавшуюся за гангстерским внешним видом. Их роман оказался таким долгим, что она даже стала надеяться, что ради нее он бросит жену, но Сименон хоть и любил хвастаться, что Жозефина – единственная женщина в Париже с такой же, как у него, неуемной сексуальной энергией, никогда не считал ее подходящей кандидатурой для брака.

Фриско считал очень трогательным ее желание быть любимой. Она радовалась как ребенок, получая заботливые подарки или слыша самые простые романтические признания. Но женщина в то время не могла иметь столько любовников, сколько было у Жозефины, и не приобрести определенной репутации, особенно будучи черной и танцуя такие откровенные танцы. Многие мужчины, несомненно, могли преувеличивать ее сексуальность, чтобы подчеркнуть свою. Композитор, с которым она познакомилась в Берлине, утверждал, что у нее был «звериный сексуальный аппетит, и она искала идеальный пенис». А один австрийский актер клялся, что по вечерам у двери ее спальни выстраивались мужчины и по очереди ее обслуживали. Поговаривали даже, что по ночам она работала в борделе, чтобы удовлетворить свой неуемный сексуальный аппетит.

Хемингуэю довелось потанцевать с Жозефиной в клубе «Джоки» на Монмартре. Он говорил о ней как о восхитительном звере, встреченном им на охоте: «…самая невероятная женщина, какую мне довелось видеть… Высокая, с кофейной кожей… шикарными ногами и улыбкой, в сравнении с которой меркли все другие… На ней была черная меховая шуба, и грудь терлась об этот мех, как о шелк». Она танцевала с британским офицером, но Хемингуэй хвастался, что стоило ему подойти, как она «скользнула ко мне», и «все под этим мехом мгновенно со мной заговорило».

Жозефина стала своего рода городской достопримечательностью: приезжая в Париж, богатые студенты из Америки шли протоптанным маршрутом, который начинался в «У Максима», продолжался в «Ле Бал Табарен», где танцевали канкан, и заканчивался «там, где выступала мадемуазель Бейкер». А мадемуазель Бейкер теперь выступала везде. Несмотря на ее романы и упорные попытки завоевать парижское общество, она работала по десять часов в день. Начинала в дневном танцевальном клубе «Акация», хозяйкой которого недавно стала маленькая коренастая американка, светская львица Эльза Максвелл. Максвелл гордилась своим умением задавать тренды и утверждала, что первой открыла певицу Бриктоп в Париже и изобрела игру в охоту за сокровищами, заставив лондонскую и нью-йоркскую золотую молодежь каждый вечер бегать наперегонки по улицам и увлеченно искать подсказки. Теперь в Париже она обратила свой взгляд на женщин одного с собой возраста, уже немолодых, потерявших прежнюю стройность и оттого чувствовавших себя неуютно в модных клубах. В «Акации» такие женщины могли «взять напрокат» партнеров по танцам – любезных юношей, которые галантно выводили клиенток Максвелл на танцпол, – а также увидеть знаменитых танцовщиц вроде Жозефины вдали от привычной вечерней парижской суеты.

Из «Акации» Жозефина ехала в «Фоли-Бержер», а потом – в другие клубы и кабаре, где выступала с полуночи и до рассвета. Это было очень утомительно, но, как она признавалась молодому писателю Марселю Саважу, лишь на сцене она чувствовала себя любимой. Саваж помогал Жозефине писать короткое биографическое предисловие к коллекции литографий Поля Колена «Черная суматоха». И остался с ней, когда понял, сколько еще у нее историй и каким хитом станут ее полноценные мемуары.

Несколько месяцев они вместе писали книгу, и Марсель узнал ее лучше, чем кто-либо другой в Париже. Она считала его своим исповедником и ничего от него не скрывала. Когда он приходил к ней в квартиру, он часто видел ее разгуливающей голой (ей всегда было комфортнее раздетой). Она не пыталась ликвидировать беспорядок – газеты, одежду, пластинки и дорогие предметы искусства, которые просто валялись кругом кучами; не пыталась утихомирить галдеж. Марсель вспоминает, что у нее дома всегда было шумно: кричал попугай, похрюкивал поросенок Альберт, играл граммофон, а сама Жозефина часто разговаривала по телефону на смеси американского английского и ломаного французского.

Когда Марсель впервые предложил издателям идею мемуаров Жозефины (и себя в качестве их автора), те решили, что он шутит: в 1926 году считалось, что мемуары могут писать лишь пожилые люди или видные политики. Марсель возразил, что Жозефина не просто танцовщица, она – феномен, и публику интересует ее жизнь до мельчайших подробностей. Своей книгой Саваж предвосхитил жанр мемуаров современных звезд. Помимо биографии Жозефины, он добавил в повествование факты, которые гарантированно должны были заинтересовать ее поклонников: перечислил самые удивительные подарки, которые ей дарили, и ее знаменитых воздыхателей; привел советы по красоте и образу жизни и даже рецепты ее любимых блюд – жареной картошки с тушенкой на сковороде и оладий с сиропом. Марсель сдержался и не стал противоречить фантазийной логике ее воспоминаний: в конце концов, он просто пересказывал ее жизнь с ее слов, а не составлял исторический отчет. Он спокойно записывал все, что напридумывала Жозефина, начиная с вымышленной истории ее родителей, которым, как Ромео и Джульетте, якобы пришлось бежать от своих семей, чтобы пожениться, и заканчивая ее чудесным превращением из голодающего ребенка в прекрасную звезду, как в сказке про Золушку. Он даже позволил ей путаться в показаниях. Она то говорила, что предана своему искусству – «танец для меня – сама жизнь, я хотела бы умереть, выбившись из сил и упав бездыханной после танца», – то утверждала, что ее талант вынудил ее жить «искусственной жизнью», и клялась, что однажды отречется от принятых ею «неправильных решений» и уедет жить в деревню.