репутацию. Она оскорбляла «маленькую негритянку» перед всеми, кто соглашался ее слушать, а встретив Жозефину на кинопремьере, нагло выкрикнула: «Эй, обезьянка, неужели не подойдешь, не поздороваешься?» Жозефина вскипела, подошла и вцепилась Мистенгет в лицо; Мистенгет, та еще скандалистка, не преминула ответить. Но восторженным зрителям, наблюдавшим за дракой, все же казалось, что старшая подруга явно проигрывала в битве за свою репутацию.

Жозефину повсюду окружали толпы, привлеченные ее славой, а еще ее потрясающей новой игрушкой – ручным гепардом в ошейнике с драгоценными камнями, которого она водила за собой на поводке. Бриктоп саркастично отмечала: «К ней нельзя было подобраться за несколько кварталов. Она буквально останавливала движение. Французы и француженки бегали за ней толпами: Жозефина, прекрасная Жозефина, храбрая Жозефина». Впрочем, некоторые скучали по прежней Жозефине. Джанет Фланнер иронично писала: «Увы, она почти стала маленькой леди. Карамельное тело постройнело, она выдрессировала себя и стала почти цивилизованной… Прекрасное лицо дикарки теперь всегда выражает грусть – не из-за того, что попала в неволю, а от пробуждающегося в ней интеллекта».

Жозефина шла в ногу со временем и не предавала свои амбиции. Двадцатые годы закончились периодом экономической неопределенности; с началом нового десятилетия интерес к экзотике и экспериментам начал угасать. Образ дикой чернокожей пацанки, какой Жозефина была в 1925 году, вышел из моды; парижской публике 1930-х годов пришлось больше по душе ее новое амплуа поющей дивы. И, что немаловажно, этот образ обеспечил ей защиту в меняющемся политическом климате.

Еще в 1927 году Жозефина заметила, что в Париже происходят перемены. Город наводнил новый тип американских туристов, которых привлекал выгодный курс франка, а отнюдь не изысканная культура, и публичных проявлений расизма стало намного больше. На улице ей вслед кричали «ниггер»; однажды их с Пепито отказались пускать в гостиницу, заявив, что это оскорбит американских клиентов. Но самым унизительным был случай, произошедший в день приземления Чарльза Линдберга на аэродроме Ле-Бурже в мае 1927 года. Париж тогда ликовал; на трамваях реяли звездно-полосатые флаги, а Жозефина объявила новость о благополучном приземлении со сцены «Фоли-Бержер». Но после представления на праздничном ужине в ресторане «Телемское аббатство» один американец громко высказал свое недовольство, что его посадили рядом с ней за столик. «У меня на родине негритянки едят на кухне», – сказал он.

Позже Жозефина написала: «Если бы в тот момент пол разверзся и проглотил меня, я была бы рада». Но это оскорбление не шло ни в какое сравнение с тем, что ждало ее после отъезда из Парижа в турне 1928–1929 годов. В Америке ку-клукс-клан преследовал всех, кто сколько-нибудь отклонялся от белого идеала: флэпперов, джазовых музыкантов, коммунистов, гомосексуалов, черных. В Европе меж тем усиливались реакционные настроения, и Жозефина теперь подвергалась нападкам не столько за цвет кожи, сколько за танцы в раздетом виде и неразборчивость в связях.

Первой остановкой турне стала Вена, и еще за несколько дней до прибытия Жозефины против нее и ее труппы – «язычников с угольными лицами» – организовали протесты. С ее появлением на улицах начинали звонить в церковные колокола, чтобы набожный люд вовремя разбежался по домам, а сторонники Гитлера приготовились к демонстрации против ее «загрязняющего» присутствия. Оппозиция церкви и нацистской партии оказалась столь эффективной, что даже в Городском совете и Австрийском парламенте начали обсуждать, стоит ли разрешать выступление Жозефины. В ее защиту высказался либеральный политик, аристократ граф Адальберт Штернберг, воззвавший к устоявшейся культуре немецкого натуризма. Он утверждал, что нападки на Жозефину являются богохульством, так как человеческое тело создано Господом. И хотя ей запретили выступать в театре «Ронахер», который изначально был забронирован для этого мероприятия, она переместилась в небольшой Театр Иоганна Штрауса и целый месяц собирала аншлаги.

Но на этом проблемы не закончились. В Праге, Будапеште и Загребе агитаторы из студенческой среды и протестующие католики вновь объединили силы – собирались у входа в театр и даже бросали бомбы с аммиаком, сканируя: «Проваливай обратно в Африку». В Мюнхене Жозефине вообще запретили появляться на публике; в Берлине Западный театр каждый вечер осаждали шайки сторонников нацистской партии и освистывали представления; в итоге Жозефина сократила шестимесячные гастроли до трех недель.

Даже за океаном, в Аргентине, куда она прибыла весной 1929 года, проблемы не прекратились. Церковь и аргентинский президент осуждали ее аморальность. Все это укрепило ее решимость распрощаться с прежним репертуаром, в котором она представала первобытной черной дикаркой. И хотя происходящее порой ее пугало, а иногда и злило, постепенно она стала понимать, что за нападками лично на нее стоит что-то большее. Путешествуя по Европе, она столкнулась с миром ненависти и зла, заставившим ее выйти из своего пузыря; к ней пришло туманное осознание, что борьба с этим злом – ее долг.

Жозефина ничего не знала о политике и была очень наивна в своем рвении, но горела идеями. Ее пыл подпитывал их общую с Ле Корбюзье мечту об утопической деревне и вдохновил ее написать роман о расовой несправедливости. Книга «В твоих венах течет моя кровь» была опубликована в 1931 году; Жозефина написала ее в сотрудничестве с гострайтером Феликсом де ла Камера, и процесс создания книги стал для нее истинным откровением, побудив прямо говорить и о несправедливостях ее детства, и о проявлениях расизма в современном мире. В книге рассказывалась история Ромео и Джульетты: чернокожей девушки Джоан и ее детской любви – богатого белого паренька по имени Фред. Они взрослеют, их пути расходятся, но потом Фред попадает в аварию, и Джоан самоотверженно предлагает свою кровь для переливания, чем спасает Фреду жизнь. Этим актом самопожертвования она также символически возвращает возлюбленного себе, так как в начале 1930-х годов считалось, что раса «переносится» с кровью. Этот поступок не только романтичен, он является своего рода актом мщения, ведь с «даром» Джоан Фред превращается в «белого негра». Теперь они принадлежат к одному племени.

Жозефина всеми силами старалась убежать от прошлого и забыть гетто Сент-Луиса, гастроли с негритянскими труппами и безымянный кордебалет, но теперь настало время, когда ей больше не хотелось игнорировать былое. Через несколько месяцев после возвращения в Париж она получила посылку от Дайер Джонс, трубачки из Сент-Луиса, с которой работала, когда ей было одиннадцать лет. В посылке был талисман – ржавый гвоздь с обернутым вокруг него локоном волос Дайер – и короткая записка: «Я тебя вспоминаю. Я рада твоему успеху». Еще год или два назад она бы выбросила гвоздь, посчитав его неприятным и лишним напоминанием о прошлой жизни. Но, как та же Нэнси и прочие представители ее поколения, она