недоедала, злоупотребляла алкоголем и была болезненно одержима царившей в мире политической несправедливостью. Посторонние люди поддавались ее обаянию, но старым друзьям стало сложно с ней общаться. А самые близкие все более неохотно приглашали ее гостить надолго, зная, что придется иметь дело с ее эмоциональными качелями, усугублявшимися пьянством и неизбежными утомительными допросами насчет их политической позиции по Испании.

Испания ее не отпускала, и она ездила туда при любой возможности. Ее завораживали испанцы, испанская природа и культура, но противостояние фашистской диктатуре стало для нее своего рода личным крестовым походом, и встревоженные друзья отмечали, что эта одержимость разрушительно действует на ее психику. С конца 1950-х ее поведение становилось все более агрессивным; она оскорбляла испанских полицейских, ввязывалась в ссоры из-за политики с посторонними людьми и, забыв об осторожности, во всеуслышание призывала к освобождению политзаключенных. В один из приездов в Испанию в 1960 году она вела себя настолько вызывающе, что ее арестовали и депортировали.

В старые добрые времена Нэнси пришла бы в восторг от подобного противостояния, но теперь оно лишь послужило катализатором разрушительных тенденций. На обратном пути в Лондон ее хрупкая психика дала сбой, и к моменту возвращения у нее начался эмоциональный срыв и сильная паранойя. Друзья, пытавшиеся привести ее в чувство, казались ей фашистскими шпионами; она не могла сидеть спокойно дома и бродила по улицам, оскорбляла полицейских, подходила к посторонним людям и предлагала им секс. Кончилось тем, что ее посадили в тюрьму; вызвали врача, и тот постановил, что она нуждается в срочном психиатрическом лечении.

На лето ее поместили в больницу Холлоуэя в нескольких милях от Лондона. Отдых, курс транквилизаторов и полноценное питание стабилизировали ее состояние, но она чувствовала себя потерянной. В июле она написала письмо Джанет Фланнер, в котором оплакивала свою неудавшуюся жизнь: она гордилась антологией «Негро», своей репортерской деятельностью в Испании, но ее поэтическая карьера не состоялась, и она так и не смогла найти любовь.

В сентябре ее выпустили из больницы, прописали антидепрессанты и настрого запретили алкоголь. Она снова стала прежней собой, сосредоточенной и внимательной, но теперь у нее начались проблемы с физическим здоровьем, и в 1963 году ей диагностировали эмфизему. Прежде организм никогда ее не подводил; она всегда могла рассчитывать на свое легкое, гибкое и свободное тело. Мишле верно заметил: она пыталась обогнать своих демонов, для этого ей нужна была легкость. Но теперь она задыхалась, у нее подгибались колени, и это казалось невыносимым; она пыталась притупить фрустрацию алкоголем и в итоге, что было вполне ожидаемо, в 1965 году поскользнулась, упала и сломала бедро. Врачи сказали, что ей три месяца придется пролежать неподвижно, и ей пришлось смириться, что все это время за ней будет ухаживать старый друг, французский художник Жан Герен.

Герену принадлежала прекрасная вилла на Ривьере, и он был заботливым хозяином, но Нэнси этого не замечала. Еще до перелома она беспокоилась о своей независимости: ее унаследованный капитал таял на глазах, а стоимость жизни росла. Она боялась, что после перелома бедра больше не сможет путешествовать и жить самостоятельно. Этот страх, а также безрассудное пьянство в сочетании с приемом прописанных препаратов подтолкнули ее к очередному приступу безумия.

Ухаживать за ней стало невыносимо: она не слушалась врачей, отказывалась от еды и ужасно грубо вела себя с окружающими. После одной особенно отвратительной сцены Герен предложил ей уехать, и Нэнси, видимо, подгоняемая злобой, каким-то чудом умудрилась встать и дойти до поезда вместе с вещами. В итоге она очутилась в пригороде Парижа на пороге у Солиты Солано, но к тому моменту была уже совершенно невменяемой и остро нуждалась в медицинской помощи. У Солиты не было места, чтобы поселить Нэнси у себя, и на следующий день она договорилась, что та переедет к Джанет Фланнер в квартиру в центре Парижа.

Но Нэнси так и не доехала до Джанет. Она почему-то вбила себе в голову, что должна укрыться у Раймона Мишле, хотя в его крошечной квартирке было еще меньше места, чем в доме Солиты. Увидев, в каком ужасном состоянии находится Нэнси, Мишле был потрясен и, призвав на помощь Жоржа Садуля, их общего друга по сюрреалистскому кружку, стал умолять Нэнси разрешить ему снять ей номер в гостинице и вызвать врача.

Однако Садуль сомневался, что врач ей поможет. Нэнси казалась совсем потерянной: «Ее ум раскололся, ее прекрасный разум затуманился, она не понимала, что делать, и могла лишь осыпать оскорблениями своих лучших друзей, прошлых и настоящих». Ей казалось, что никому нельзя доверять, и за ночь она убедила себя, что приглашенный Мишле врач – участник устроенного против нее фашистского заговора. Утром 12 марта она подожгла свои документы и попыталась сбежать. Поймала такси у отеля, и водитель, бросив взгляд на ее растрепанную одежду, дрожащие руки и безумное лицо, отвез ее в ближайший полицейский участок.

Нэнси умерла через два дня в палате городской больницы. Ее смерть была жалкой и незаметной, а для тех, кто знал ее, – трагической. Но даже в самом отчаянном безумии она оставалась верна себе. Всю жизнь она следовала компасу собственных убеждений и, хотя психические и физические недуги изменили ее до неузнаваемости, до конца отказывалась подчиняться чужим требованиям и даже умерла, не покорившись им.

Что до Зельды Фицджеральд, с первым психическим срывом, случившимся в 1930 году, та потеряла всякую надежду снова обрести свободу. Запертая в психиатрической клинике Пранжена в Швейцарии, она страдала не только от галлюцинаций и депрессии, но и от экземы, поразившей ее лицо, плечи и шею. Иногда ей становилось лучше, и она писала длинные письма Скотту, пытаясь понять, как дошла до такой жизни, и умоляя помочь ей в попытках «распутать этот бесконечный психологический клубок».

Она металась между чувством вины и яростью, порой упрекала себя в «чудовищной зависимости» от Скотта, а бывало, возмущалась его пьянством и эгоизмом. Он, в свою очередь, старался быть с ней мягким: он один это умел. «Я люблю тебя всем сердцем, – писал он в одном письме без даты, – ты моя девочка, и это все, что я знаю». Но Скотт также был несчастен и страшно устал, поэтому не мог сдерживаться и иногда мстил ей гневными письмами, в которых перечислял все ее прегрешения и ошибки. Больше года они прожили в аду, бредя сквозь обломки разрушенного прошлого и непрерывно ссорясь.

Осенью 1931 года Зельда пошла на поправку, и Фицджеральды уплыли в Америку. Одно время они жили в Монтгомери, и Скотт работал. Но в