чьи права она боролась, не захотели иметь с ней ничего общего (например, она верила, что аргентинский диктатор генерал Перон борется за всемирное братство). Только в 1963 году, когда она вернулась в Вашингтон поддержать Мартина Лютера Кинга и поучаствовать в историческом марше за гражданские права, ее вновь провозгласили маяком движения за права чернокожих.

Жозефина действительно испытывала трудности с восприятием реальности. Отчасти это объяснялось тем, что она слишком долго прожила в пузыре своей славы, где действовала сказочная логика. Она мнила себя Золушкой и считала, что остальной мир должен под нее подстраиваться. Если она чего-то хотела или во что-то верила, с ней было очень трудно спорить. Ощущая себя центром вселенной, она судила о политике искаженно и утрированно; абсолютно в таком же ключе – с преувеличенным пафосом – она воспринимала свою личную жизнь и особенно – собственную материнскую миссию.

Непонятно по какой причине, а может, по ряду причин, у Жозефины не было детей. Определенно имеются свидетельства ее проблем с гинекологией; она сомневалась, стоит ли ей беременеть. Вместе с тем она была полна решимости создать альтернативную семью из приемных детей, причем изначально знала, что их будет много. Начиная с 1954 года она путешествовала по миру и везде находила младенцев и малышей. Их отвозили в принадлежавший ей замок «Миланд» в сельской Франции, и к 1965 году ее «радужное племя» насчитывало двенадцать детей. Тринадцатым стал Жан-Клод Бейкер, которого она неофициально усыновила уже подростком; впоследствии он написал ее биографию.

В доброте ее намерений никто не сомневался. Все дети Жозефины до усыновления жили в нищете, и она считала, что создавая многоэтническую семью, закладывает основы общества, где будут править принципы любви и равенства. И все же весь этот проект был типичным для ее импульсивной нарциссической натуры. Она не задумывалась, как повлияет на детей расставание с родиной и отрыв от их африканских, азиатских и южноамериканских корней; ей также не приходило в голову, что им нужна стабильная семейная жизнь. Да и откуда ей было это знать? Она не умела вести оседлый образ жизни, а все, что знала о материнстве, почерпнула от Кэрри. Хотя за порядком в замке Миланд следил Джо Бульон, пятый «муж» Жозефины (о законности этого союза можно лишь догадываться), в доме обычно царила суматоха. Нянек, репетиторов, кухарок и садовников постоянно меняли: нанимали, увольняли и снова нанимали; Жозефина внезапно появлялась дома и так же внезапно исчезала, осыпая детей любовью и подарками, но также критикой и наказаниями. В итоге дети росли неуправляемыми, тревожными и пребывали в постоянной растерянности.

В детстве она пыталась сплотить свою семью – рыскала по помойкам в поисках игрушек для брата и сестер, танцевала для них в подвале на Гратиот-стрит. Но с возрастом она утратила способность просто любить; она была звездой слишком долго и уже никогда не согласилась бы на компромиссы семейной жизни. Неудивительно, что ее шестой «брак» оказался кратким и символичным: их отношения с плейбоем и художником Робертом Брэди, по сути, сводились к переписке.

Семейная жизнь Жозефины представляла собой серию хаотичных экспериментов, но дело в том, что ее настоящей семьей всегда были зрители. Иногда она казалась самой себе абсурдной, думала, что ее время прошло и задумывалась об уходе со сцены, но зрители всегда в нее верили. Ее похороны стали кульминацией долгих и теплых отношений с Парижем, начавшихся еще в 1925 году, и в последующие десятилетия воспоминания об этой роскошной процессии стали частью сложившейся легенды о Жозефине Бейкер. Даже сама Жозефина не думала, что у ее истории будет такой резонанс. Негритянка из гетто, упорством проложившая себе путь к звездам; свободная душа и политическая активистка; танцовщица кордебалета, затмившая популярностью Анну Павлову, – она стала ролевой моделью для нескольких поколений потомков, которые даже не видели ее на сцене.

Общественная жизнь Жозефины обеспечила ей одни из самых роскошных похорон в истории Парижа, а вот политический активизм Нэнси Кунард привел ее лишь к большей изоляции от общества. Исхудавшая, как призрак, всеми покинутая и окончательно впавшая в безумие, Нэнси умерла в Париже в марте 1965 года. Ее похороны прошли в церкви Британского посольства; в «Ивнинг Стэндарт» писали, что это было «печальное и одинокое прощание с духом 1920-х».

По правде говоря, Нэнси распрощалась с духом 1920-х уже давно. В ходе работы над антологией «Негро» в начале 1930-х она начала отвергать легкомысленность предыдущего десятилетия. Осознание несправедливого положения чернокожих пробудило в ней праведный гнев и отвращение. Но, разорвав связи со старыми друзьями и знакомыми, Нэнси так и не смогла влиться ни в один политический кружок. Слишком странные взгляды она демонстрировала: подобно ее антологии, представлявшей собой винегрет из заметок по истории культуры и политики, в среде политических активистов Нэнси считали идеологической бомбой замедленного действия. Американских чернокожих лидеров не устраивало, что она симпатизировала коммунистам, не говоря уж о ее сексуальной морали. Приехав в Штаты, Нэнси наотрез отказывалась уважать местные правила и умерить свой пыл в отношении черных мужчин; как и Жозефина, она совсем не чувствовала ту деликатную грань, которую борцам за гражданские права переходить было нельзя, и не обладала должной степенью прагматизма. Для нее существовало лишь ее собственное черно-белое видение добра и зла.

С началом гражданской войны в Испании Нэнси выдумала себе новую миссию, увлекшую ее даже больше борьбы за гражданские права. В ходе написания и подготовки антологии она наладила связи с «Ассошиэйтед Негро Пресс», и в 1935 году ей заказали репортаж о переговорах, ведущихся под эгидой Лиги Наций после вторжения Муссолини в Абиссинию. Идея стать репортером Нэнси понравилась: в этой профессии соединялись две ее страсти – к литературе и политике. «Ассошиэйтед Негро Пресс» назначили ее своим официальным военным корреспондентом в Испании, и осенью 1936 года она поехала в Барселону.

Поезд до Барселоны поделил ее жизнь на две части – до и после Испании. Она полюбила эту страну, а еще больше – народ (не считая сторонников режима Франко, естественно), ставший для нее воплощением мировой борьбы за свободу. Два с половиной года она писала репортажи о Гражданской войне. Этот период стал для нее чудесным временем, когда она ощущала себя причастной к общему делу. Со всей Европы и из обеих Америк в Испанию приезжали такие же увлеченные люди, как она сама, – писатели, художники, журналисты и просто идеалисты. Нэнси постоянно встречала старых знакомых, например, Хемингуэя, и налаживала новые прочные дружеские связи с другими путешественниками – так, они подружились с поэтом Пабло Нерудой. Все эти