минуту за клубом собирается толпа, я вглядываюсь в лица, но подруги среди людей нет.

Неужели она в сарае?

– Зинка, – выдавливаю из себя хрипло. Откашливаюсь и кричу: – Там Зинка! Спасите ее!

Рыдания стягивают спазмом горло. Шатаясь, бегу к охваченному пламенем сараю, меня кто-то хватает за талию, тянет обратно.

Деревенские мгновенно раскручивают пожарный шланг, подключают его к крану и начинают заливать дровяник водой. Венька с приятелями притащили огнетушители. Не успевший разгореться по-настоящему пожар, тушат быстро благодаря слаженным действиям. Кто-то обматывает лицо мокрой тряпкой и бросается внутрь.

Зинку выносят двое. Ее голова откинута, руки висят, как плети. Меня отпускают, и я бегу к подружке.

– Зинка, Зинка! Как же так! – кричу и плачу в голос. – Зинка, очнись.

– Варя, уйди, не мешай фельдшеру, – директор обнимает меня за плечи. – Что вы делали в сарае? Он же был закрыт на замок?

Но я его не слушаю. В голове бьется только одна мысль: я виновата! Виновата! Виновата! Если бы я сразу позвала на помощь, ничего бы не случилось.

– Зинка жива? Жива?

– Да, но без сознания. Дыма наглоталась. Ты можешь сказать, что случилось?

Из-за угла показывается мажор-рыцарь, который провожал меня до дома, и сразу направляется к директору. И меня будто кто-то толкает в спину. Я срываюсь с места и несусь к нему. С разбега бью кулаком в живот и кричу.

– Это они виноваты! Они! Они в сарае… Зинку… и меня…

– Спятила, баба? – рявкает мажор.

Ничего благородного в его лице уже не вижу. Оно перекошено злостью.

– А ты бы не спятил? Я же… Зинка… я вас…

Рыдания рвутся из груди, разрывают ее на части. Ничего не могу сказать членораздельно. Мир вокруг вижу будто сквозь мутную пленку. Кто-то набрасывает на плечи куртку, я кутаюсь в нее, понимаю, что озноб колотит все тело. Кто-то обнимает меня и ведет в клуб. В кабинете директора падаю на диван, и он жалобно стонет под тяжестью моего тела.

В кабинет набивается много народу. Сквозь туман вижу участкового, мажоров, Василия Андреевича. Здесь же почему-то мои родители.

– Варюша, – мама плачет и гладит меня по лицу. – Дочка, как же так!

– Зинка… что с ней?

– Увезли в город. Обгорела сильно.

– Но я же искала ее на диване… искала… ее там не было, – обвожу всех воспаленными глазами.

Отчего-то щиплет слизистую, будто за веко песку насыпали, вижу с трудом, потому часто моргаю.

– Варечка, что с тобой? – голос мамы доносится издалека, словно из подземелья.

– Мама, мне плохо…

Прихожу в себя в незнакомом месте. Белые стены, потолок, постельное белье… У меня дома в веселый цветочек, а тут белое. Напротив кровати – стол и стул, в углу – диванчик. Круто!

Но вижу все как-то странно, только слева, а чтобы разглядеть что-то справа, нужно повернуть голову.

Приподнимаюсь на локтях и оглядываю себя. Я лежу в больничной палате. Кисти перебинтованы. Почему? Я же не обожглась. Морщусь, и с губ срывается стон. Лицо саднит, словно его стянули гипсовой маской, которую забыли смыть. Пытаюсь ощупать его, но перебинтованными руками сделать это сложно.

Опускаю ноги. Плиточный пол приятно холодит ступни. Я в палате одна, даже спросить не у кого, что я забыла в больнице. Иду к двери, выглядываю в коридор.

– Варя! – слышу родной голос. – Вернись в постель.

Мама стоит у поста медсестры и машет мне руками.

– Мама, где я? – хрипло спрашиваю ее.

– Девушка, вам нужно лежать.

Медсестра толкает соседнюю дверь, откуда показывается врач. Все вместе они загоняют меня назад в палату.

– Я в туалет хочу, – говорю жалобно.

– Ох, это сюда.

Мама открывает мне дверь, и я захожу в ванную. Первое, что вижу, большое зеркало, а в нем… от ужаса отшатываюсь, ударяюсь локтем о косяк, взвизгиваю. Ко мне бросаются медики.

– Тихо, тихо, ничего страшного, – бархатисто воркует доктор. – Повязка – временное явление. Даже шрама не останется.

– Что со мной? Я же не обожглась?

В зеркале меня смотрит наполовину забинтованное лицо. Тур марли идет через правый глаз и прячется на затылке. Волосы торчат пучками, выглядывают из-под бинтов.

– Давай поговорим спокойно.

Доктор ведет меня к кровати, насильно усаживает, выразительно смотрит на медсестру. Та поднимает рукав пижамы и делает укол. Все происходит так быстро, что я не успеваю опомниться.

Наконец я лежу в кровати, мама сидит на диванчике и утирает слезы, доктор прикладывает к моей груди фонендоскоп.

– Что со мной? – тихо спрашиваю его.

– Вам сказать правду или солгать? – наклоняет голову он и разглядывает меня, как диковину.

– П-правду.

Доктор молча снимает очки, протирает стекла, взглядом спрашивает совета у мамы. Я не понимаю, о чем секретничают взрослые, но сгораю от нетерпения. Главное, боли не чувствую. Совсем. Только неудобство из-за того, что руки забинтованы, и удивление. Надо же! Ударила вчера мажора и даже не почувствовала, что кисти обожжены. Еще неприятно, что вижу одним глазом, и волосы торчат пучками, но это мелочи жизни, отрастут.

– У вас ожог кистей рук и лица, – наконец выдавливает первые слова врач и опять бросает быстрый взгляд в сторону мамы.

Это мне совершенно не нравится, словно от меня хотя что-то скрыть. Не позволю!

– Это я уже поняла, – напираю на него. – А с глазом что?

– Пострадал правый глаз.

– Как? Я даже рядом с огнем не была.

– Это тебе так показалось, – не выдерживает мама, всхлипывает и тут же будто давится, пытается удержать слезы. – Ты же… искала Зину.

– Да, по дивану руками шарила.

– Неужели не почувствовала жар?

– Нет.

Я окончательно теряюсь. В сарае, охваченном пожаром, было дымно, душно, но огонь светился где-то у стены, бежал по полу не рядом со мной.

– Это был пластиковый диван, – напоминает о себе врач. – Дачный. Основание мгновенно расплавилось, подушки сгорели. Твои кисти были покрыты черной горячей пластмассой. Пришлось отдирать вместе с кожей.

Я в ужасе смотрю на руки, прислушиваюсь к себе и ничего не понимаю. Боли нет. Если кожа сгорела, должна быть боль. А она куда пропала? Даже сейчас, слушая то, что рассказывает врач, чувствую легкое недоумение, не больше. Кажется, что это произошло с кем-то другим, не со мной.

– А что с Зиной?

– Тебе о себе позаботиться надо, – тихо отвечает мама и отворачивается к окну.

– Что с Зинкой? Отвечайте!

Я уже кричу. Отчаяние разрывает грудь невыносимой тоской, сердце то замирает, то начинает биться как сумасшедшее. Пространство кружится, расплывается, исчезает.

– Валя, сделай ей еще один укол, – слышу последние слова и отключаюсь.

Видимо, без сознания нахожусь недолго, потому что, открыв глаза, вижу те же обеспокоенные лица.

– Варечка…

Мама сидит на краю кровати, тянется ко мне рукой, но она повисает в воздухе.

– Вот голова садовая, – хмурится доктор, – напугала нас. Зачем кричишь? Тут глухих нет.

– Зина… пока не скажете, что с ней, я не отстану.

– Варечка, давай не будем, а, – умоляет мама. – Тебе сейчас о своей жизни подумать надо.

– Что с Зиной?

– Она в тяжелом состоянии, – решительно говорит врач и вздыхает. – Ввели ее в медицинскую кому. Будем надеяться, что выживет.

– Я хочу к ней!

Пытаюсь сесть, но доктор давит мне на плечи.

– Она в реанимации. Тебе туда нельзя.

– Но…

– Вот поправишься, сам отведу к подруге. Слово даю!

Я устало прикрываю глаза, но новая мысль не дает покоя.

– Ничего понимаю! Совсем!

– Это ты о чем?

– Огонь только начал разгораться. Еще и пожара толком не было. Почему так все плохо? Я же ничего не почувствовала.

– Пожары разные бывают, – пожимает плечами доктор. Он уже сидит у стола, что-то записывает. – Одни материалы горят, другие плавятся, принося еще больше вреда. А не почувствовала, потому что была в состоянии аффекта. Адреналин.

Адреналин? Ну да, я яростно боролась за свою честь. Вырваться из рук противного Тохи было самым важным на тот момент. Больше ничего не видела и не слышала. Потому и Зинку прозевала.

Мне кажется, что я начинаю потихоньку сходить с ума. Разум отказывается верить в происходящее. Мы с Зинкой просто пошли на дискотеку. Всегда по выходным ходили. И ни разу ничего плохого не случалось.

Догадка ударом молнии пронизывает голову.

Это все они, мажоры! Зинку затащили в сарай, а я сама туда полезла. А пожар… Неужели они? Сволочи!

– Отчего начался пожар? – спрашиваю