к нему как с возрастом (далеко за шестьдесят), так и с практическим опытом. Он взял больничный, сославшись на почечную недостаточность, рискует зарплатой, но надо же как-то содержать девяностолетнюю мать, живущую в доме престарелых, дочь и безработную подругу. Говорит, в молодости переспал с кучей всяких актрис и моделей, но я так и не понял, чем он их цеплял. Уверен, в эту самую минуту Ключник счастлив. Хотя темные круги под ввалившимися глазами наводят на мысль, что он повидал в жизни слишком много жестокости – поэтому даже эту радость не может испытать сполна.

Гений, самый горячий и самый молодой из нас, облегченно фыркает, мощным выдохом выпуская из легких скопившуюся там тревогу.

Прокручиваем видео на утроенной скорости до того момента, как вошедший сотрудник службы безопасности начинает набирать секретный код. Цифры видны прекрасно, изображение идеальное, никакого зерна. Свет от лампочки помогает микрокамере поймать фокус.

– Сейчас, сейчас… – шепчет Гений. Но всего пара секунд – и он разражается проклятиями: правая рука охранника закрыла две последние цифры кода. – Черт, мы в жопе…

В этот момент все замирает. Воздух отсыревшим кляпом забивает горло. Перед глазами проносятся сотни идеально четких стоп-кадров моей жизни: решения, развилки, ошибки. И я впервые осознаю, что есть лишь одна причина, по которой пятидесятилетний Леонардо очутился здесь, в самом надежном хранилище мира: он обещал это Леонардо девятилетнему.

Детство и юность

1952–1968

Моя внутренняя битва добра со злом

Ненавижу воровство

1956–1962 гг. (с четырех до десяти лет)

Хотел бы я быть таким же легкомысленным, как мои сверстники. Не обращать внимания на некоторые детали. Но я их замечаю и запоминаю. Детские игры мне больше не интересны.

В возрасте четырех лет и десяти месяцев я обнаруживаю в себе не по годам развитый талант, некую сверхспособность. Я имею в виду не супергеройские штучки из комиксов Marvel, не умение летать или одним взглядом взрывать цистерну с бензином – ничего подобного.

Просто я понимаю, что мой мозг обрабатывает информацию на совершенно иных скоростях, чем у других людей. У меня фотографическая память: достаточно пару секунд поглядеть на картинку, чтобы ее запомнить. В шесть месяцев, когда обычные малыши лишь односложно лепечут, я уже говорил и при этом выговаривал слова полностью. Мама рассказывала, будто я даже какие-то фразочки в ее адрес отпускал. Сейчас я уже осознаю значение сложных понятий, моим ровесникам пока недоступных. Вижу то, чего другие не видят. Извожу родителей бесконечными вопросами, и чем старше становлюсь, тем чаще пытаю их раскаленной кочергой своего назойливого любопытства.

Я считаю это своего рода болезнью, неким умственным отклонением. Лет до десяти я абсолютно в этом убежден, но ни с кем не обсуждаю, потому что боюсь, что меня упекут в больницу.

Мне шесть, и мы переезжаем из Палермо в Турин, затем в Модену, снова в Турин. В этом хаосе, со всеми этими чемоданами и перегонами, я теряю какие-то душевные шестеренки: три года подряд просиживаю в первом классе.

Это не моя вина, очевидно же, что остальным плевать на то, что я думаю и говорю. Так что я молчу.

«Ни ума, ни таланта», – твердят мне. Я слышу это постоянно, и в школе, и вне ее, поэтому в голову начинают закрадываться определенные мысли. Если ты, сын испольщика с Юга, подавшегося водить грузовики, оказываешься в большом городе на Севере, где непрерывно слышишь «Южанам здесь не место», – через некоторое время и сам решишь, что не уродился.

Чтобы было понятно: я трижды отучился в первом классе, потому что документы из Палермо не переслали в Турин, и моей вины в том не было. Но изменить ничего нельзя: кажется, что я навечно обречен маяться с малышней.

Кончается тем, что я замыкаюсь в себе, демонстрируя окружающим выборочную немоту. Мое тело меняется, я взрослею, начинаю думать о девушках, сексе, тысячах других тем, но поговорить ни с кем не могу. В школе – бесконечное повторение таблицы умножения и ничего больше. Окружающие взрослые считают, будто знают меня как облупленного, и глядят этак сверху вниз, с выражением духовного превосходства. Ханжи с прилизанными волосами и идеальными проборами. При близком рассмотрении эти проборы смахивают на борозды, какие оставляют грабли в конском навозе. Все на одно лицо, одной породы: учитель, директор школы, сначала в Турине, потом в Модене, священник из церкви Сант-Антонио.

Ежедневные унижения, на которые я никак не реагирую. Ни кулаками, ни словами. Раз, другой, пока наконец мой тумблер самооценки, и без того барахливший, не ломается окончательно.

Как появились мои десять заповедей

1957 год (пять лет)

Оглядываясь назад, я могу воссоздать в памяти каждый эпизод своей жизни, каждый кусочек мозаики, составляющий мое бытие, в мельчайших подробностях. Уже во взрослом возрасте я сформулировал десять заповедей – интуитивных правил, служивших мне ориентирами при принятии любого решения. Операция в Антверпене – результат применения этих правил. Принятые решения формировали мой характер, а главное – мои навыки. И все они связаны с какими-то событиями детства или юности: крохотными, незначительными развилками, которым я не придавал особого значения. А напрасно. Не знаю, может, это проявление «эффекта бабочки», но каждое действие, совершенное мною в прошлом, привело к какому-то определенному событию в настоящем. Какой бы путь я в детстве ни выбирал, тот выбор неведомым образом влиял на мое будущее. По сути, я закладывал прочный фундамент, на котором строились все мои решения вплоть до самой кульминации – антверпенского подземного хранилища.

Моя личность – это сплав подавленных инстинктов, а также целый набор сломленных жизнью типажей, устаревших гороскопов и мифических неудач. Инстинкты заражены радиацией, а ядро рассеяно по всему дырявому подсознанию. Но в какой-то момент все вдруг прояснилось. Я ампутировал ложные личины, обрезал сломанные побеги, зачистил наждачной бумагой неровности – и стал самим собой. Каждая частичка моего прошлого внесла свой вклад в эту работу. Необходимое усилие, которого многие избегают. Куда легче вообще не пытаться найти себя, ведь это может плохо кончиться. Куда проще не раскидывать мозгами, а попросту прикрыть дефекты и нестыковки простынкой и жить как живется.

Пяти лет маловато, чтобы начать хоть немного разбираться в жизни. Я всего боюсь. Отец меня не понимает, более того, ничегошеньки обо мне не знает, я же с ним не разговариваю. Вернее, это он со мной не разговаривает. С мамой отношения тоже прохладные – в конце концов, я ведь вырос с дедом, он мне вместо отца. Характеры у родителей – лед и пламень. Отец – молчаливый и холодный, как асбестовая плита. Мама – восторженная и переменчивая, как флюгер на ветру. Она ничего не боится, а вот его я так и не раскусил: думаю, слабости свои он скрывает, как и другие люди. Мама забеременела мной в шестнадцать, никогда нигде не училась, всегда была домохозяйкой. Отец – испольщик у местного графа, ухаживает за лозой, за скотиной. Чтобы расквитаться с долгами и арендной платой, пропадает в полях от зари до поздней ночи, и я его почти не вижу.

Когда мы переезжаем в Турин, он находит новую работу: водит автовоз – двухэтажный грузовик, груженный «фиатами», уходит в шесть утра и возвращается в десять вечера. Я этому не рад, ведь его проклятое молчание сильно осложняет мою юность. Хочется проводить вместе больше времени, разговаривать, играть.

Тем не менее на каком-то этапе своего детства я понял, что некоторые виды страдания могут приносить пользу. Боль предшествует возникновению куда более сильной эмоции – жажды отмщения. С этого ключевого момента для меня все и началось, сформировалась первая из десяти моих личных заповедей: никогда не лги себе.

Почему все изменилось

1957 год

Может, это случилось потому, что я хотел счастья для всех. Или потому, что таким, как я, закон не указ. Или просто потому, что это должно было случиться. Мне пять лет, и, похоже, стоит рассказать, как я в таком возрасте ухитрился заполучить кучу денег.

Я, как обычно, выхожу из дома поиграть. В этот час на улице никого, только кошки