босяк, ничтожество, вряд ли она что другое думает. По крайней мере, когда в своем уме. От ее свистящего дыхания у меня замирает сердце. И вот еще от чего: бывает, она подходит ближе и шепчет мне на ухо свои грязные фантазии или, может, воспоминания о былых любовниках. Когда она подманивает меня пальцем, я сразу все понимаю, да и по глазам видно: они становятся влажными и воспаленными. У нее особая манера понижать голос. Шуршит в ушах, как сухой песок. В такие моменты я обычно сбегаю на пару минут в соседнюю комнату. А когда возвращаюсь, она уже все забыла и вот уже снова требует канарейку, чаю и незнакомых мне песен. Ее приказы перемежаются рассказами о тех временах, когда сама она была молода и моталась туда-сюда, посещая важнейшие культурные мероприятия, о которых я понятия не имею.

В общем, чем больше я подставлял жизни щеку, тем больше получал пощечин. А раз пощечин не избежать, приходится понемногу начинать давать сдачи, иначе всю жизнь только этим сыт и будешь, ни на что другое времени не хватит.

Родиться – мало

1962 год (десять лет)

Хочу кое-что прояснить: из чрева матери мы все выползаем на карачках. Нет, допустим, кто-то в этот момент держит серебряную ложку во рту, кого-то осеняет несчастливая звезда, кто-то рождается в более экстравагантной позе, но суть в том, что в точке старта все мы равны. Короли и королевы, пекари и мороженщики, водители грузовиков и воры. Так и есть. В первые минуты все живые существа почти неотличимы друг от друга. Однако просто родиться – недостаточно: чтобы твое существование продлилось, нужно что-то еще. И даже если ты не хочешь участвовать в гонке, если тебе наплевать, ты вне игры и не думаешь ни с кем соревноваться, сделать это все равно придется, потому что иначе другие проедутся по тебе, унизят и переломают все кости.

Прекрасно помню, как у меня созрела эта мысль – банальная, но полезная, как и все простое. Это случилось, когда я забыл сделать для отца одну очень важную вещь, по крайней мере на мой тогдашний взгляд. Именно в тот момент встал на место очередной кусочек мозаики моей личности.

К десяти годам, когда мы после моденских приключений снова вернулись в Турин, я начинаю вставать по папиному будильнику. И первое, что вижу, продрав на заре глаза, – как свет, пронзая висящую в воздухе пыль, льется на прикроватную тумбу тоненькими лучами солнца. Потянувшись, я спускаю босые ноги на пол и иду ставить кофе. Доброе дело. И обязанность, которую я сам на себя возложил: помочь папе пережить еще один рабочий день.

В Палермо я был еще мал и не сознавал таких понятий, как работа, жертвенность и родительские обязанности. Придумал фантастическое чудовище, пожирающее время. Теперь мне известно куда больше. Мама – домохозяйка, и я вижу, чем она занимается. Отца никогда не бывает дома. Он так старается ради семьи, что я хочу отплатить ему тем же.

Кофеварка у нас старая, края в зазубринах, оплывшая пластиковая ручка сталактитом спускается до самой газовой конфорки. Фильтр – по меньшей мере мой ровесник, мы ведь с кофеваркой в одном году на свет появились, только она свое предназначение уже исполняет, а я пока не знаю, кем стану. Закипающая вода ревет, как медведь, угодивший под самосвал, эхо разносится по всему дому.

Прежде чем вспениться в стальном нутре кофеварки, черная лава шипит не хуже товарняка, въезжающего на сортировочную Борго-Сан-Паоло. Кофе я не люблю, та еще гадость, но папа считает: раз уж варишь, составь компанию.

Перед первым глотком я долго принюхиваюсь, делая вид, что наслаждаюсь ароматом. На самом же деле без такой вот клоунады этой муки мне просто не вытерпеть. Наконец смачиваю губы, обжигаюсь и без лишних проволочек глотаю. По цвету – железнодорожные рельсы, на вкус – вагонные поручни. И так каждое утро.

За исключением одного сентябрьского четверга. Я умудряюсь проспать. Такого со мной раньше не бывало. Я впервые не успеваю сварить кофе, папа уже ушел. Первый и единственный раз. Я нарушил наше священное соглашение, узы договора между отцом и преданным сыном.

В тот период жизни в Турине я мало о чем так сожалел. Для кого-то, может, и пустяк, но не для меня. Отец ведь от всего отказался, полностью посвятил себя нам. С того утра, терзаемый чувством вины, я часто задаюсь вопросом: сколько же пожизненных сроков придется ему отбыть в одиночной камере – кабине грузовика, прежде чем выйти на свободу? Я вижу, как этот вопрос высвечивается на потолке, воображаю, будто он написан на полотнище, которое тащит за собой пролетающий самолет, он написан на всех туринских автобусах.

Тем утром я усвоил четвертую заповедь: дисциплинируй себя. Сколько любви теряется в хитросплетениях человеческих отношений? Растраченной впустую, безответной, тайной… Сколько неблагодарности мы проявляем? Считается, что любовь, привязанность и взаимопонимание между людьми бесплатны и всегда в полном нашем распоряжении. Но это не так. Мы должны показывать, что благодарны, в этом основа человеческих отношений, невидимые связующие нити, и они слишком легко рвутся, если их не беречь.

Зачастую мы совершаем смертный грех, когда не отдаем себе отчета в том, на что идут ради нас близкие. Ничто не воспринимается как само собой разумеющееся. Не должно так восприниматься. Это и есть дисциплина.

Чувство справедливости

1963 год (одиннадцать лет)

Я одержим чувством вины и чувством справедливости. Они преследуют меня с самого детства. И кто меня за это осудит? Совершая кражу, я как бы взыскиваю ущерб, это мой способ уравновесить чужую неблагодарность.

Прекрасно помню вкус крови во рту, когда в одиннадцать лет впервые получаю по морде от пары дебилов-переростков. Они пристают к малышу года на три-четыре младше меня. Гуляя по парку Валентино, я замечаю их и решаю вмешаться не в свое дело.

«Отстаньте от него!»

Оба хулигана одеты с иголочки, хоть сейчас к причастию. Или на похороны.

«Че те надо, прыщ?» – обзывается тот, что покрупнее.

Вот бы вломить ему по зубам со всей силы! Жаль только – высоко, придется подпрыгнуть, иначе не достать. Обоим лет по четырнадцать-пятнадцать. Тот, что понаглее, надвигается на меня, застывает на волосок от моего носа и орет, чтобы я катился отсюда, пока цел. Сомневаюсь, что эта невежественная скотина захочет обсудить со мной, в какой момент прекратилось развитие его биологического вида.

Я никогда раньше не дрался, не знаю даже, как человека по лицу ударить. Переключаю инстинкты на нейтралку: так пускают с горки грузовик, чтобы он набирал скорость сам, без мотора. Не боюсь. Не отвожу взгляда. Я же не мой отец. Просто, особо не думая, выставляю вперед левую ногу, разворачиваю корпус и, отведя правое плечо, наношу удар в челюсть этого имбецила.

Но ублюдок успевает отскочить, и я промахиваюсь. Устремившись всем телом вперед, я открываюсь справа – и затрещина тотчас же сбивает меня с ног. Все кончено. Я побит. А нанес удар тот, второй, он шагнул вперед, только когда я уже был неопасен. Подлец.

«На помощь, спасите!» – ору я что есть мо́чи. Никто не откликается.

Мелкий, которого я бросился защищать, набравшись смелости, кричит, чтобы они оставили меня в покое, зовет отца: тот явно должен быть где-то поблизости. К счастью, через пару секунд появляется папаша этого клопа и прогоняет хулиганов.

Схлопотав оплеуху, я прикусываю язык, во рту кровь и пыль. Красной жижи натекло – хватит наполнить пару канистр правосудия. И продолжает хлестать. Но я не жалею. Мне нравится, что кровь пролита не зря.

«Умойся у питьевого фонтанчика», – советует мне отец малыша.

Ни слова благодарности. Случись такое в Палермо, он предложил бы мне пирожное и стакан молока – я ведь его сына защищал. А здесь, на Севере… Ладно, неважно. Будь это прямой в голову, я бы так легко не отделался.

Пятая заповедь, еще один фрагмент мозаики: амбиции без знаний дают нулевой, а то и отрицательный результат. Амбиции без навыков – лодка на суше. Не имея средств, то есть