подержать золотой пятак – тяже-олый!

– Молодец, все знаешь, – пошутила мать, – только ты лучше к тете Фекле не ходи больше, ладно? Нечего тебе там делать.

– Почему не ходить? Мне тетя Фекла сахар дает, – не сдавался Шурка.

– А хотя бы потому не ходи, что у Савелича собака злая. Недаром ее Гитлером называют, – поддержал я мать.

– Гитлер! Гитлер злой, а эта собака людей боится.

– Вот и поговори с ним, – засмеялась мать. – А Савелич говорит, что из-за его собаки ни один вор к магазину не подойдет.

Когда наклеенных талонов накопилось много, к нам пришли члены ревизионной комиссии. Они тщательно пересчитали талоны, сверили цифры по фактурам.

– Ну что, Василий, растапливай печку, сжигать будем, – складывая их стопкой, вздохнул Голощапов – Кунюшин отец, – заведующий водокачкой. – Они свое дело сделали.

– А зачем их сжигать, на них хлеба можно купить, – запротестовал Шурка. – Сдать в магазин, а потом снова наклеить.

– Смотри ты, какой лукавый, – удивился молчаливый печник Филатов. – Смухлевать, конечно, не трудно, да зачем же нам обманывать самих себя. Вот мы написали в акте, что сожгли их, а на самом бы деле не стали жечь – разве это было бы честно? Никогда нельзя мухлевать!

– Наш Васька всегда мухлюет, он все лето на меня мух напускал, – обиженно поджал губы Шурка.

Огонь в плите разгорелся, все сели напротив открытой дверцы и стали бросать в нее листы с наклеенными на них талончиками.

– Странно даже, – нахмурился Кунюшин отец, – вроде бы не бумага это горит, а хлеб наш насущный на огне корчится.

– У меня ребятишки, как только принесет мать хлеба, словно бы в волчат превращаются, – задумчиво сказал печник. – Глазенками так и зыркают. Хоть бы картошечка была, все бы живот набили. А то водица да хлеб, хлеб да водица.

– Зато Савченко начинает себе хоромы строить, – неприязненно заметил Голощапов. – Картошкой мужикам платит. Вот оглоед!

Печник Филатов угрюмо подтвердил:

– Я ему за ведро картошки печь сложил. Хоть работа в десять раз стоит дороже, вынужден был пойти… Чем-то надо кормить ораву.

Хлебные талоны догорели, печник помешал золу.

– Боюсь, долго придется нам заниматься этим делом, война-то затягивается. Ну-ка, Васька, включи свою говорильню, послушаем, что там на фронте… А этого мироеда уволить бы со сторожей надо и лошадь у него отобрать. Как думаете на этот счет?

Все для победы

Через неделю мать снова созвала ревизионную комиссию.

– Казните меня, но я и сама не знаю, как это получилось. По количеству булок все было правильно, а по весу оказалось несоответствие.

– А много не хватает? – нахмурился Степан Васильевич, Кунюшин отец.

– В том-то и дело, что пять килограммов лишних. То ли на пекарне ошиблись, то ли еще что.

– Тогда это легче поправить, – облегченно вздохнул печник. – Придется составить акт и оприходовать хлеб. А в пекарню написать, чтобы мух не ловили, взвешивали как следует. Тебе, Яколевна, тоже впредь надо смотреть как следует, теперь каждую крошку надо на учете иметь.

Один акт составили на оприходование излишков, второй – на уничтожение накопившихся за неделю талонов.

– А Савелич нашу золу с огорода утяпал, – опять влез Шурка. – На сите сеял.

– Тьфу ты! – сердито сплюнул Кунюшин отец. – Неужели несгоревшие талоны искал? Давайте напишем бумагу в ОРС, пусть его увольняют к чертям собачьим. И как он прилепился к нашему магазину?[10]

Мужики выпили пустого чаю, заваренного брусничным листом, и разошлись.

– Мама, у нас сегодня сбор теплых вещей для фронта, – напомнил я. – Будем ходить по домам. Что мне отнести, а?

– Отнести-то ничего доброго нет. Разве вот отцовские валенки. Да и телогрейку, пожалуй, можно отдать, сами как-нибудь перебьемся.

– А шерстяной пряжи или шерсти у нас нет? Нам говорили, что необязательно готовые вещи – можно и шерсть, и овчины. Их отправят на фабрики, а там сделают перчатки, шубы и теплые жилеты.

– Погоди, погоди, – засуетилась вдруг мать. – А если унести нашу медведну? Из нее такой теплый жилет может получиться! Правда, подарок, – спохватилась она, но тут же махнула рукой и решительно заявила: – Цырен Цыренович не обидится, на общее дело даем. Он и сам сейчас по тайге рыскает, для победы старается. Неси!

Принесенные школьниками вещи были аккуратно сложены в каморке, в которой когда-то жил Алексей Никитич. Печальная Лиза – Славкина мать, аккуратно записывала каждую вещь в ведомость.

– Молодцы, молодцы, – хвалила она каждого. – Помните, как у Пушкина:

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье!

Елизавета Петровна была сегодня какая-то не такая. На ней было праздничное белое платье, на ногах – в такой-то мороз! – туфли, на шее нарядные бусы. Сейчас она казалась полнее и выше, глаза ее солнечно улыбались. Такой возбужденно-веселой я ее еще никогда не видел.

– Славка в это воскресенье приедет? – спросил я ее, удивляясь странной перемене. – В прошлое воскресенье он почему-то не приезжал.

– Приедет, приедет! – нараспев сказала Елизавета Петровна и вдруг закружила меня по каморке.

– Не только Славка, но и наш папка скоро вернется! Из госпиталя написал, вот как! Ну, чего вы стоите, как истуканы, идите по домам, разговаривайте с людьми, объясняйте, что теплые вещи нужны для нашей победы! Ну, живо, живо, одна нога тут, другая там!

Мы снова разошлись по домам. В каждом из них нам отдавали какую-нибудь вещь: шерстяные носки, варежки, рукавицы. Бабка Терещиха отдала даже свою шаль:

– Ничего, ничего, если ее распустить, для целой дивизии можно носков навязать.

Дивизию бабка наверняка перепутала с отделением.

Когда мы в прошлый раз принесли ей картошку и сало, она никак не могла взять в толк, чего нам от нее надо.

– Какие же вы тимуровцы, если ты Генка, ты Вовка, а ты Славка. Чегой-то вы темните, шалавы. Может, вы на что-то выменять хотите? Так неча крутить, говорите прямо.

С большим трудом мы растолковали бабке, что такое тимуровцы, и пообещали в следующее воскресенье напилить ей дров. С тех пор, когда к ней приходили ребята, она не знала, в какой угол их посадить.

Многодетный печник Филатов долго растерянно чесал в затылке, когда мы ему объяснили, зачем пришли.

– Трудную задачу вы мне задали, ребята. Из теплых вещей у нас один армяк да одни валенки на всю семью, и то Надька истаскала их в школу. Вот кошма есть, да какой с нее прок?

А когда мы собрались уходить, вдруг хлопнул себя по бедру и глаза его загорелись надеждой:

– Валенки вам, случаем, не сдавали?

– Сдавали, пар двадцать, наверное, принесли.

– Истоптанные там есть? Ну, которые починить надо?

– Есть, даже с дырками есть несколько пар.

– Вот и прекрасно! – обрадовался Надин отец. – Несите их сюда, ведь я же сапожничаю. Этой кошмой так подошью, что век износу не будет!

К Савеличу мы пошли втроем: я, Генка и настырный Захлебыш.

– Вот у него-то мы наберем вещей, говорят, у него от них сундуки ломятся, – сверкая глазами, тараторил Захлебыш. – Больше всех от него принесем!

Около мазанки Феклы Михайловны вовсю шло строительство. Несколько угрюмых мужиков ошкуривали бревна и вырубали в них пазы. Четыре венца уже лежали на фундаменте, вокруг валялись щепки и мох. Будущий дом был в несколько раз больше мазанки Феклы Михайловны. В сторонке из сучковатого вершинника вырастал небольшой сруб – будущая пристройка для магазина.

– Проходите, проходите, чего глаза пялите, – недружелюбно покосился черный, словно закопченный, плотник. – Хозяин подаст.

В избушке Феклы Михайловны было жарко натоплено. Хозяйка хлопотала около большого чугуна, из которого вкусно пахло картошкой и мясом. Савелич в одной нижней рубашке сидел на табуретке и точил пилу.

Мы сглотнули слюну и сказали, что нам нужны теплые вещи.

– Эк загнули! – откладывая пилу, буркнул в усы Савелич. – Да я сам в одном исподнем хожу. Фекла, есть у нас что из теплого али нет?

Фекла Михайловна потупилась и певуче сказала:

– Так тебе же известны наши достатки. Бьемся, бьемся, строючись заново, не доедаем, не допиваем работников кормючи. Может, старую шубейку им дать, нехай ею облапотятся?